Клиентка

Госпожа Арман настолько погрузилась в раздумья, что не обратила внимания на эту возню. Когда же она наконец обнаружила мое присутствие, то вздрогнула и невольно вскочила. Я тотчас же последовал ее примеру. Я нависал над цветочницей, будучи выше на голову. Никогда еще мы не стояли так близко. Словно собирались поцеловаться. Или вцепиться друг в друга зубами. Можно было подумать, что я хочу помериться с женщиной ростом. Но расстояние между нами было столь малым, мой взгляд столь угрожающим и равновесие таким шатким, что она поспешила снова сесть.

Всем своим существом я старался сохранять устрашающее хладнокровие, в то время как в моей душе бушевал пожар. Я не спускал с цветочницы глаз. Мой неподвижный, но напряженный взгляд улавливал все, что исходило от госпожи Арман: нервные движения ее рук и ног (она то и дело закидывала ногу на ногу); тихо шуршащий цветастый зонтик; сумочка, которую она бережно прижимала локтем к бедру. Вскоре моя жертва не выдержала:

— Что вам от меня нужно, в конце концов?

— Я хочу, чтобы вы сказали: почему?

— Что почему? — эхом отозвалась она.

— Почему вы донесли на людей в полицию?

— На каких людей? Что за вздор? Я не понимаю ни слова из того, что вы плетете. Впрочем, мне все равно. Я прошу только раз и навсегда оставить меня в покое.

Напор госпожи Арман возрастал, в то время как я оставался спокойным. Это лишь усугубляло драматизм положения. Окружавшие нас пассажиры начали оборачиваться. Одни со смущенным видом, другие невозмутимо. Некоторые сидели, уткнувшись в свое чтиво, но кое-кто был не прочь поглазеть. Нас слушали все, даже те, что предпочли бы ничего не слышать.

Некая женщина, явно готовая к рукопашной, безоговорочно встала на сторону госпожи Арман. Буйная фантазия незнакомки произвела на меня впечатление, но ее решимость была неуместной. С какой стати она пришла к заключению, что речь идет о ссоре домовладельцев? Женщина полагала, что я упрекаю госпожу Арман за то, что она подписала петицию с целью изобличить подпольных иммигрантов, якобы обретавшихся в нашем доме… Я бесцеремонно поставил защитницу на место и посоветовал ей заниматься своими делами, — очевидно, она восприняла это пожелание как сиюминутное руководство к действию, ибо тотчас же переместилась в противоположный конец автобуса. Глядя, как незнакомка удаляется или, точнее, удирает, я гадал, не замешана ли она в этой истории.

Между тем госпожа Арман не произнесла ни слова. Казалось, она снова отгородилась от мира. Гнетущая тишина повисла между ней и мной. Между нами и остальными. Я решил, что пора нарушить молчание, и заговорил более громким голосом, более торжественным тоном. На сей раз выбор был сделан. Я уже не мог пойти на попятный. В тот миг, когда я ринулся в бой, мне стало ясно, что мой обвинительный акт будет публичным, в присутствии десятков свидетелей. Я знал, что это может завести меня дальше, чем я предполагал. Возможно, мне придется отвечать за свои слова перед судом. Но, как всегда в подобных случаях, я совершал поступок, одновременно осознавая его безрассудство. Слишком поздно, поступок и безрассудство были неразделимы. Хотя подо мной зияла грозная бездна, я все же рискнул пойти по канату.

— Вы донесли на евреев во время войны.

— Что? Что вы сказали?

— Вы донесли на евреев во время войны.

Ошеломленная женщина не могла больше спокойно оставаться на месте. Она то поправляла прическу, то хваталась за зонтик, то расстегивала воротник плаща, — казалось, она сидела на пружине. Цветочница призвала в свидетели ближайших пассажиров, обозвала меня психом и извращенцем, обвинив в том, что я извожу ее по ночам и не даю покоя днем, а также посылаю в ее адрес анонимные письма с угрозами. Все эти факты не были вымышленными.

Я чувствовал враждебность окружающих. Но презирать их я не мог. Их общая слабость была не более чем совокупностью личных слабостей. Дух времени, предполагающий согласие во всем, потворствовал малодушию пассажиров. Несмотря ни на что, каждый из них заслуживал отдельного жизнеописания. Нет незначительных судеб; важно лишь, под каким углом точки зрения мы на них смотрим. Скажем, в тот самый день ракурс был таким же искаженным, как и в 1941 году.

Мог ли я не чувствовать себя изгоем? Окружающие меня забаллотировали. Черный шар, еще черный шар, сплошные черные шары… Мы не примем вас в наше общество, вы останетесь за дверью — вот что кричали мне их лица, а я был не в состоянии им возразить.

Десятки взглядов были обращены в мою сторону. Впервые я увидел автобус в другом свете. Это же был коридор некоего здания! С той лишь разницей, что он не стоял на месте и постоянно был заполнен людьми — вылитыми соседями по лестничной клетке.