Клиффхэнгер

Сколько разных вещей они с Насей делали тогда, и как были хороши и счастливы во всем. Они гуляли по улочкам, взбирались в горы, купались, дурачились, бродили по рынкам, ездили, куда захочется, катались на яхте, вкусно ели, пили вино, занимались любовью, разговаривали, удивлённо созерцали водопады… И это только то, что делали они вдвоем. А было ещё и то, что делал Лева. Он ходил и смотрел на рассвет, слушал музыку, глядя на воду, нырял с причала, читал книги, а главное – он писал. Писал много, слегка истерично, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотался вслух от переполнявших его удовольствия и возбуждения. Именно тогда он, пожалуй, в первый и в последний раз чувствовал себя настоящим писателем.

Да, потом будет несколько электронных и бумажных публикаций, сомнительные и не очень сценарные опыты, некоторая даже известность. Но настоящим писателем, о котором не стыдно было бы сказать что-то приятное в приличной компании и напечатать пару строк в учебнике по литературе Лев Басин был именно тогда, когда у него не было ничего, кроме светлого будущего.

На светлое будущее, в общем-то, всегда смотришь через ненастроенную оптику: все размытое, но очень красивое. Как фотографии, которые пытаешься сделать через окно движущегося вагона. Что это за изумрудные и аквамариновые полосы? Лес, море? Непонятно, но цвета – просто шик, супрематисты кусают локти от зависти.

В светлом будущем нет финансовых вопросов и трудностей быта, там никого не обливают водой из лужи в дождливый день, и замок на куртке не может сломаться перед выходом.

Оттого и приятно любоваться его гипотезой, как видом из окна гостиничного номера в отпуске, когда проснулся в полдень и наслаждаешься мягким солнцем, чашкой кофе и отсутствием дел.

И тогда, стоя перед таким окном в чудесную жизнь, Лева писал без напряжения, вычеркивал без сожаления, а перечитывая, счастливо восклицал:

– Бог ты мой, как я хорош!

И – он, правда, был хорош во всем, что он придумал, и в том, что придумал не он, но мастерски вплел в макраме своих изобретений.

Басин бывал так эйфорически переполнен, что признавался Насе:

– Как же я себя люблю! И тебя – очень-очень люблю!

– Я тоже тебя люблю, – улыбалась она.

– А себя? – беспокоился он.

– Я…работаю над этим.

– Это правильно. Ты старайся, пожалуйста. Как можно тебя не любить? Ты же потрясающая!

Да. Было время.

Лева вспомнил поездку на водопады.

Просто встали утром, сели на автобус и через полчаса оказались в каком-то волшебном месте.

Они шли по заботливо помеченной красными стрелками тропе. Перепрыгивали через ручейки, пригибались под низкими ветвями, разглядывали деревья, мхи, цветы. Все было красиво и удивительно, даже они сами – мокрые, растрепанные.

В самом конце пути их встретила надпись «осторожно! Опасный участок тропы!»

« Да уж, – грустно усмехнулся Басин, – отчего такие надписи не ставят на жизненных дорогах…»

И тут же расстроился – фу, что за пошлость.

Когда Лева с Насей вылезли из каменного коридора, их встретила другая – совсем уж неожиданная – надпись.

«Все!» – гласила она.

Как финальные титры «Ералаша».

Басины огляделись.

Вокруг – невероятно красивый зеленый мир. Вдали – нежная синева моря. Сделаешь шаг – окажешься на самом краю обрыва, пропасть глубока.

Лева подошел к краю, пнул камешек.

– Отойди, дурак, – испугалась Нася.

– Да ладно тебе, – засмеялся он. – Найдешь себе мужа получше.

– Мне для этого не обязательно становиться вдовой, – заметила она.

– И то верно, – кивнул Лева. – Вообще-то, ты должна была сказать, что лучше не бывает.

– И скажу, – улыбнулась Нася.

Случился романтический момент, ну и как тут устоять, когда можно целоваться на вершине мира?

Басин вздохнул. Быстро же они со своей вершины спустились. Может, нужно было просто поговорить. Только вот они перестали со временем.

А когда? Как? Почему?

Лева не мог ответить.

Забыл.

Точно, забыл…

Лева мрачно усмехнулся и уткнулся в окно. Горы.

Какие горы. Какие деревья.

Как тогда, когда он еще все помнил и все знал.

Он точно мог сказать: любимый цвет у Насиньки фиолетовый. Она часто пьет кофе; когда читает книгу, иногда задумывается, поднимая глаза к потолку; с удовольствием рисует – даже пасхальные яйца вручную расписывает; любит учиться – и проч., и проч., не считая того, что она замечательная, чудесная, волшебная…

И все же, еще одна попытка: когда? как? почему?

Когда все поменялось? Как слова, которые все не хотели складываться в шедевр, стали важнее живого человека? Почему Левин богатый – но несчастный – внутренний мир закрыл вдруг свои границы?

Наверное, это происходило постепенно.

Сначала Насинька говорила целыми философскими трактатами. Поэмами. Диссертациями. Потом из ее рта стали выходить новеллы. Статьи. Стихотворения. Потом – отдельные предложения. Вначале распространенные, после – лаконичные. Вынеси мусор. Купи хлеба. Поехали домой. Дальше остались только отдельные слова.

Лева иногда улавливал что-то такое: устала, выгорание, домой, призвание, плохо, искать, деньги, отпуск…

В последнее время огромная вселенная Насиной речи, кажется, сжалась до вздохов и междометий.