Кликун-Камень

Дня через два у комитета прекратилась связь: ни звонков, ни газет, ни сводок о событиях в стране. Бастовали почтовые и телеграфные работники, не желая признавать правительство рабочих. Петр Ермаков поехал за газетами на вокзал. Такое больше терпеть нельзя.

Дружинники Ермакова и матросы Хохрякова осадили здание почты. Малышев направил туда Мовшензона с комсомольцами. Вооруженные и строгие, ребята стали у аппаратов.

Чиновники молча рвали телеграммы, вывинчивали из аппаратов детали, выключили электричество. Они ходили по зданию крадущейся походкой и делали свое черное дело. Слышался спокойный голос Ваганова:

— Вверни обратно…

— Зажги свет! — вторил ему Саша Медведев.

Не умея соединять линии, молодежь связывала их как попало.

Директор телефонной станции не выдержал:

— Испортите телефоны!

Кто-то из ребят с винтовкой подвел директора к аппарату.

— Показывай, как нужно…

Под страхом наведенных на них дул чиновники все поставили на места.

Комсомольцы сели за аппараты. Связь была восстановлена. И сразу же и в Совете, и в комитете телефонные звонки. Бесконечные звонки. Новости из Петербурга и Москвы. Закрылся еще один завод. Нет топлива. Нет денег. Нет продовольствия. Администрация саботирует. Администрация разбежалась… В приютах дети умирают от голода. Здания приютов не отапливаются.

Малышев звонил сам:

— Конфисковать дрова для приютов… для заводов… Мобилизовать подводы. Администрацию, которая саботирует, гнать. Назначить свою, рабочую. Да, да! Свою!

Между звонками писал листовку:

«Двадцать первое ноября — День Советов! Смотр нашим силам! — демонстрация тесного единения рабочих и крестьян!»

На улицах собрались обыватели, слышался говор:

— Большевики погром будут устраивать!

С утра со всех окраин к пустырю между городом и Верх-Исетским заводом торжественно шли колонны рабочих и солдат. Работники Совета и комитета большевиков со знаменами шагали под оркестр. По одну сторону пустыря-площади разместились воинские части: четыре вооруженных полка Екатеринбургского гарнизона, полторы тысячи революционных солдат старой армии, по другую — рабочие заводов. Раздавались крики «ура», пение «Марсельезы».

Площадь вздымалась флагами. Четко отпечатывая шаг, шли отряды красногвардейцев железной дороги, вагоноремонтного завода — Монетки, злоказовской текстильной фабрики. К Верх-Исетскому отряду присоединился отряд спичечной фабрики. Им командовала Мария Куренных.

— А эта куда еще?! — крикнул кто-то в толпе.

— Молчи! У Марии Куренных мозолей больше, чем у тебя волос!

Она очень изменилась, Мария Куренных. Прибыло выдержки, речь стала грамотней, движения спокойные, уверенные.

«Вот это и пугает Кобякова и компанию. Вот эта сила, которая вдруг проснулась!» — подумал Малышев.

Объединенный отряд вел стройный, подтянутый Петр Ермаков. Малышев любовно смотрел на друга: ссылку и тюрьмы прошел Петр Захарович, черные волосы его седеют, а волнуется, даже спутал шаг и тут же поправился.

Падал мягкий снег. В открытом дворе визжали дети, играя в снежки. Но тут же бросились к воротам, чтобы посмотреть на солдат.

Отряды молодежи маршировали с самозабвением. Бежал от одного конца площади на другой мощный гул голосов.

В строгом порядке все двинулись по городу.

Малышев размышлял с гордостью: «Это наши усилия! Зрел гнев. Зрели мысли. Передавались от одного к другому. Незаметно, исподволь пробуждалось сознание людей, а за этим — кружки, явки, тюрьмы, ссылки, каторга. Разбуженная сила окрепла, стала грозной».

На улицах неспокойно. Красногвардейцы оцепили кварталы. Облава: кого-то ищут.

— Хохряков Паша действует, — отметил Иван. — Вчера семьдесят грабителей захватили.

Нет-нет да раздавались выстрелы: за кем-то бежали матросы.

Кричала простоволосая женщина:

— Ограбили! Что мне делать?!

Пронесли на руках, полуволоком только что подстреленного бандита. Он отплевывался кровью, хрипел:

— Подождите, красная сволочь!

…Враги. Кто-то, дыша откровенной злобой, выворачивал душу в брани, кто-то притаился.

Сергей Мрачковский, словно подслушав раздумья Малышева, взволнованно произнес:

— Нет, нас не затравить!

Почти в темноте Иван возвращался домой.

На него налетела какая-то старуха. Сморщенное, как дряблый картофель, лицо тряслось, глаза горели из-под надвинутого на лоб рваного платка. В руках болталась пустая кошелка.

— А-а, вот ты где! Знаю, что это ты, Малышев-то. Показывали тебя на митинге. Гордились: наш человек у власти! Ты сам-то сыт? Я чем сегодня семью накормлю? На базаре ничего нет, лавки закрыты. А и было бы, так ничего не купишь. Моим работникам денег за работу не платят! Как жить, скажи, власть наша народная? — старуха махала перед лицом Ивана пустой кошелкой.

Он ласково посмотрел на нее:

— Намучилась ты, мать! — и от этого ли участия, от понимающего ли его взгляда старуха вся затряслась в плаче.

Иван Михайлович поправил на ее голове платок, сдвинутый набок.