Кликун-Камень

Соседка от своей калитки увидела, бросилась к дому Малышевых. Выскочила простоволосая мать, кинулась к сыну, но рыжий лупоглазый конвойный отбросил ее в сторону.

— Не плачь, мама! Все будет хорошо! Передай отцу, пусть чаще на божницу взглядывает!

Анна Андреевна отозвалась:

— Бога тоже потревожили!

Иван понял: был обыск, программу партии в тайнике за иконами нашли. Он похолодел: неужели и отец арестован?!

Рыжий конвойный ткнул прикладом в плечо.

— Рукам волю не давай! — крикнул Иван.

Конвойные, переглянувшись, мстительно улыбнулись.

— В Николаевских ротах покричишь не так!

Николаевские роты! Шлиссельбург в Нижней Туре!

Его втолкнули в теплушку. Проскрипел засов.

Иван забился в угол вагона, томимый тяжелыми предчувствиями. Вспомнилась Пермь, избиение. «Тогда мне было труднее… Тогда я не знал, за что меня взяли. А теперь я знаю, — думал он. — И там, в Перми, мне сказали, что я — сила! Сейчас мне не должно быть страшно!»

От станции Выя поезд, пройдя верст двенадцать, свернул к казенному Нижне-Туринскому заводу.

Тюрьма помещалась в зданиях бывшего николаевского орудийного завода. «Почему тюрьма носит название Николаевских рот? По названию орудийного завода или… Известно только, что эти роты — жестокое, кровавое дело».

Тюремные корпуса обнесены тыном из бревен, заостренных вверху, стоявших вплотную один к другому Рядом с воротами несколько деревянных домов для конвоя и надзирателей. От тюремных бараков веяла холодная угроза. Лес. Тишина.

Тяжелые ворота надсадно заскрипели, пропустили арестованного и сомкнулись. Тишина точно специально была придумана, чтобы внушить заключенным страх.

По лесенке вниз выстроились надзиратели. Все в одинаковой форме. Синий яркий кант на брюках, синий шнур, свисающий от кобуры револьвера, все на одно лицо. Ударами кулаков они начали перебрасывать Малышева друг к другу. Встречными ударами не давали упасть.

Пахнуло холодом и тлением. Стены — голый камень, покрытый плесенью.

Мелькнул перед глазами ушат, наполненный водой с пучками розог.

Его били нагайками, ключами от камер. Он подавлял крик, кусал губы, стонал. Казалось, сотни ног терзали его тело. Иван закрывал лицо руками. Били по рукам.

Очнулся ночью на сыром земляном полу. Тело горело и, казалось, не принадлежало ему. Пересохло во рту.

Какая-то неясная мысль тревожила сердце. Он не мог уловить ее и все шептал:

— Все равно мне не страшно! В Перми было страшно… а здесь — нет… Я знаю своих врагов…

Мысли все теснее переплетались в сознании: «Забьют? Жалко, что я так мало сделал. Что я сделал? Надо, чтобы и смерть моя стала сигналом протеста! Привязать себя к койке полотенцем, облить керосином из лампы… Обмануть надзирателей… Сжечь себя, да ведь здесь и лампы нет… Выжить! Выжить! Бороться с ними!»

На другой день Иван встретил своих мучителей без страха, только ненависть к ним до боли теснила сердце.

Вновь его оставили без сознания. Когда очнулся в темноте, спросил:

— Значит, я еще жив? — и не обрадовался этому и не опечалился. Ему было все равно: он был уверен, что его убьют, и готовился к смерти.

И опять нахлынули воспоминания о Перми. Первый арест. Слезы стыда. Иван удивился тому, что теперь не стыдно. А может быть, все это сон?

Карцер — аршин в ширину, полтора в длину. Выпрямиться нельзя, вытянуть ноги или сесть — тоже. Поджав ноги, Иван полусидел. Голова его сваливалась. Он понимал, что сюда его привезли не для того, чтобы он жил. А время бесконечно протяжно. Казалось, ничего нет на свете, кроме времени.

Он силился вспомнить что-нибудь хорошее и не мог, словно сгорели чувства, воля думать и жить. Перед глазами мелькали лица родных — матери, отца, сестры. Он шептал разбитыми губами:

— Мне легче, меня убьют… — и стонал: — Мама, перенеси!

От мертвой тишины звенело в ушах. Тишина давила. Сколько это может продолжаться? Что-то должно произойти! Что-то должно произойти! Скорей бы!

Он хотел умереть. Откуда-то выплыли слова: «Тюрьма, милок, это временное препятствие для нас, революционеров!» Ах, дядя Миша, родной! Ты меня жить зовешь! Ждать зовешь и выдержать зовешь! Я нужен! Нужен!»

Это был толчок для воли. Он должен выдержать. Он выдержит!

…Его снова куда-то потащили. Обласкала волна свежего воздуха. Солнечное небо шаталось над ним.

Очнулся он не в карцере на этот раз, а в общей камере. Какие-то люди хлопотали над ним, поили водой, прикладывали к ранам примочки.

Пахло гнилью, зловонием.

— Кто ты? — спросили его.

— Учитель.

— За что тебя?

— Не помню…

Иван закрыл глаза. Люди перестали допытываться.

— Молчун… — услышал он шепот.

— Пить…

Над ним склонилось заросшее лицо с лукавыми и теплыми глазами. Иван напился и отвернулся.

Люди собрались кучкой у зарешеченного окна и читали. Иван подремывал под монотонный, приглушенный голос чтеца и вдруг вздрогнул, разобрав знакомые слова. Ленин! Они читали Ленина!

Они заспорили о чем-то, Иван не слушал, весь поглощенный радостью: в камере читали Ленина.

— А вас били? — неожиданно спросил Иван. — И разве разрешают здесь читать Ленина?

— Очнулся! — заключенные окружили его. Их было человек пять.

— А ты откуда знаешь Ленина, такой молодой?