Клинок без ржавчины

— Может, ты хочешь, чтобы я осрамил тебя перед товарищем писателем? — с улыбкой спросил его Джаиани: — Не хочешь? Тогда ешь. И не верти головой! Пойми, наконец, золотко мое, на войне все время стреляют, и если ты будешь при каждом выстреле терять аппетит, голод тебя раньше пули прикончит. Поверь мне — я тебе святое слово говорю. Ты помрешь — тебе все равно будет, а как я потом в Кутаиси перед твоим отцом отчитаюсь. Что я ему скажу? — Мамия развел руками. — Ваш первенец Бичико Кашия погиб на поле брани голодной смертью. Так, что ли?

— А ты уверен, что вернешься в Кутаиси? — грустно усмехнулся Кашия.

— Не знаю — мы на войне… но ты запомни, Бичико: меня только пуля возьмет. А она, дорогой землячок, может найти меня, а может и не найти. Зато тебя непременно болезнь твоя доконает… Если, конечно, я тебя не вылечу.

А «лечил» Мамия своего земляка лекарством горьким, но, пожалуй, самым верным. Закроет глаза и приказывает Кашия:

— Пройдешь туда и обратно, мимо меня, но чтобы я шагов твоих не слышал. Услышу — выстрелю…

Или такое придумает:

— Заройся, братец, в эту листву и замри. Наступит кто-нибудь на тебя ногой, не шевелись. Пусть думает, что на бревно наступил.

— Я же тебе не бревно, — возмущался Кашия. — Отстань от меня, ради бога.

— Не отстану, — отвечал Мамия. И продолжал «лечить» своего незадачливого пациента. Полезет сам в бурную, горную речку в поисках брода, и бедного Кашия за собой потянет в ледяной поток.

Это у него называлось закалкой.

Я видел, что Мамия непременно хочет помочь этому своему трусоватому земляку. И это мне было в общем понятно. Солдат может простить солдату минутную слабость, особенно если это новичок, впервые попавший под огонь, но когда здоровый, молодой человек все время прячется за чужие спины и служит в хозвзводе вместе с пожилыми нестроевиками, то никогда не будет ему солдатского уважения. А Кашия был именно таким человеком. И потому меня немало удивило, что Мамия Джаиани возится с ним. Откуда у Мамия взялось такое, прямо-таки ангельское терпение?

Из разговора за обедом я узнал, что они не просто земляки-кутаисцы, а еще и друзья детства. Жили они, оказывается, на одной улице, учились в одном классе, и я представил себе, как огорчился теперь Мамия, увидев, что друг его детства уж больно как-то дорожит своей шкурой.

— Не завидую я тебе, Мамия, — сказал я прямо, когда Кашия зачем-то отлучился из землянки, — с таким другом детства далеко не уйдешь.

— Я его в детстве не бросал, дорогой писатель, а сейчас тем более не брошу. Будет из него солдат — верь моему слову. Я нащупал его тайную пружинку.

— Какую? — полюбопытствовал я.

— Он славолюб… А к трусу слава не придет — это он знает. Вот и жду, пока он свои заячьи уши оборвет.

3

Пока мы сидели в землянке, наверху произошли чудеса: с чистого апрельского неба нежданно-негаданно повалил снег. Не настоящий, понятно, и, не в пример настоящему снегу, крайне неприятный. Та самая немецкая пушка, о которой только что рассказывал Джаиани, вдруг почему-то оставила в покое железную дорогу и стала лупить по известковому карьеру. Несколько удачных попаданий, и над нашим лагерем нависло густое облако белой пыли — оно мигом затмило солнце и стало осыпаться на землю. Было жарко, а то могло показаться, что это и в самом деле разыгралась метель. А когда два снаряда подряд угодили в огромную кучу молотой извести, то все вокруг мгновенно побелело: и черепичные крыши деревенских домиков, и кусты сирени, и составленные в козлы винтовки, и привязанные к плетню разномастные кони, и прикрытые зелеными сетками зенитные пулеметы; побелели солдатские плащ-палатки и шинели, ватные куртки и куски грязного брезента — словом, все, что поспешно натянули на себя с начала этого снегопада отдыхающие на молодой траве солдаты. И сама трава стала такой белой, будто и не было вовсе весны, а недавний зеленый наряд земли и цветущая сирень только приснились нам… Побелела одинокая могила у дороги. В ней сегодня утром захоронили двух солдат-армян. Они хотели напиться, нашли колодец, но только крутанули ворот, как с грохотом взорвалась мина, и все для них было кончено. Отступая, немцы заминировали не только дороги и блиндажи, но и двери и окна домов и даже, вот, колодец. Поэтому нашим солдатам запрещали сворачивать самовольно с дороги и заходить в пустующие дома. Деревня рядом, а укрыться сейчас солдатам негде. Они задыхаются в известковой пыли, а она все сыпется с неба. На земле, как на снегу, остаются глубокие следы. Известь жжет глаза, хрустит на зубах, разъедает потную кожу. Солдаты уже поглядывают в сторону деревни, а кто-то, потеряв терпение, перебежал через дорогу, но за ним тут же бросился, белый, как привидение, сержант.

— Назад! — крикнул он. — Сказано, не входить в дома.

Сейчас по деревне ходят лишь саперы. Обнаружив в каком-нибудь дворе мину, они не спеша разряжают ее и уносят с собой обезвреженную оболочку. А во дворах цветет сирень… Уставший сапер покачает ветку с пышными гроздьями, отряхнет известь и, надышавшись запахом цветов, идет дальше. Белой известковой метели конца не видно.