Клинок без ржавчины

И вот Леван начал работать в бригаде Дубова. Он проявил такие способности, такую сноровку, что вскоре Дубов полностью доверил ему машину.

Этим летом, вернувшись из армии, Леван заставил весь Шираки заговорить о себе. Он приладил к комбайну похожее на грабли приспособление для уборки полегших хлебов и во время испытания так чисто убрал три гектара пшеницы, что нигде не осталось ни одного колоска.

Частые гости Шираки — западные и восточные ветры порой так пригибают хлеба к земле, так сплетают и свивают колосья, что после уборки комбайном половина урожая остается на поле. Поэтому изобретение Левана привлекло к себе внимание министерства.

4

Палящий зной стоял над Ширакской степью.

У Соленого озера Захарий Надибаидзе обкашивал края поля, подготовляя полосу для комбайна. Жара настолько высушила хлеба, что колосья звенели под серпом.

— Здравствуй, Закро!

Надибаидзе сразу узнал этот спокойный, с густой хрипотцой голос и радостно отозвался, подрезая охапку колосьев:

— Доброго здоровья, Климентий!

Потом положил сжатый сноп на землю и разогнул спину.

Он увидел зеленый вездеход, остановившийся поодаль, и секретаря райкома, шагавшего по краю поля своей обычной размашистой походкой.

Ширакское солнце дочерна обожгло лицо и руки Климентия Гогуа. Он походил на крестьянина в горячую пору молотьбы.

— Приходили учетчики?

— На что мне, Климентий, их подсчеты и оценки? Лишь взгляну на колос, как он стоит под ветром, и уже знаю, сколько он даст зерна.

— Вижу, рассердили тебя, Закро.

— Еще бы! С самой весны стоит засуха, изголодалось зерно, так и не смогло налиться. — Захарий сорвал колос, растер его на ладони. — Видишь, иные зерна так легки, что улетят вместе с мякиной, когда будем веять. Дай бог снять по четыре центнера с гектара. А учетчик, будь он неладен, написал на семь!

Гогуа нагнулся, раздвинул руками колосья.

— Погляди-ка, Закро, кое-где и тут попадаются камни. Скажи женщинам, чтобы расчистили поле перед комбайном, а то у нас ни одной целой деки не останется!

— Ладно, скажу, Климентий.

Они поднялись на пригорок у Соленого озера. Оглушительный стрекот кузнечиков стоял вокруг. Порой слышалось клохтанье перепелок. Из-за долгой засухи в Шираки в этом году было мало перепелов, и мальчишки-пожарники ходили за комбайном с разочарованным видом.

— Это ведь здесь Габидаури бросил серп, когда ты одолел его, Закро? — спросил Гогуа.

— Ты-то как можешь помнить об этом? Небось пешком под стол ходил в ту пору, — быстро ответил Надибаидзе.

Верно, мальчишкой я был, а все же очень хорошо помню, как Габидаури зацепился за куст ежевики и растянулся посреди поля…

Надибаидзе тепло улыбнулся.

«Хороший человек наш Климентий! — подумал он. — Всегда-то припомнит, кто чем в молодости отличился».

Гогуа уехал. Захарий присел в тени, и воспоминания — полусон, полуявь — окутали его.

До сих пор помнили в деревне состязание Надибаидзе со знаменитым жнецом — мачхаанцем Вано Габидаури. Да и как не помнить?

Прославил себя Захарий молодецкой работой. Что в сравнении с этим любое удальство на охоте, в джигитовке, на пиру?

В старину в Шираки лучшие жнецы славились наравне с непобедимыми борцами. Только слава жнецов была долговечнее потому, что дело их считалось более трудным.

Вано Габидаури мог сжать в день шестнадцать копей, и после такой работы у него еще оставалось достаточно силы, чтобы навалить снопы на арбу и отвезти на гумно.

В тот год немало искусных жнецов вызывали на состязание Габидаури, но все они были посрамлены мачхаанцем.

Габидаури сообщили, что молодой Надибаидзе петушится и равняет себя с ним. Мачхаанец в ответ улыбнулся: «Что ж, и муха жужжит, а меду от нее не дождешься!»

И тот и другой были рослыми, крепкими молодцами, только у более молодого Надибаидзе опыта в работе было меньше.

В то утро Захарий взял с собой из дому только вымоченный в крепком уксусе чеснок, чтобы на весь день приглушить жажду.

Габидаури дожидался его у края поля.

— Начнем? — спросил Надибаидзе.

— Начнем, — ответил Габидаури, снял с плеча маленький пестрый хурджин, с силой размахнулся и швырнул его в поле.

На том месте, где упал хурджин, жнецу разрешалось сделать первую передышку. Расчет Габидаури был прост: закинуть хурджин подальше, чтобы с первого же захода утомить соперника и оставить его позади. После этого Захарию не оставалось бы ни минуты времени для отдыха. Это был испытанный прием Габидаури.

Но вот размахнулся Надибаидзе. Пестрой птицей взлетел хурджин и упал на десять — двенадцать взмахов серпа дальше отметки Габидаури.

Понял тогда мачхаанец, что борьба предстоит нешуточная.

Он искоса глянул на соперника и скинул чоху.

Сначала, пока не разошлись руки, оба шли вровень, плечо к плечу, словно каждый пробовал силу соперника.

Солнце поднялось уже высоко. Жнецы все еще не отставали друг от друга, но вот Габидаури как-то по-особенному повел плечами и напустился на ниву, как огонь во время полевого пожара. В мгновение ока срезал он пучок, обвивал его свяслом, отбрасывал, и серп снова сверкал среди колосьев.

Любо было поглядеть, как легко, без всякой натуги, валит густую ниву этот жнец-богатырь.