Клинок Минотавра

Минотавр возился наверху – обострившийся слух позволял Ане уловить и скрежет железа, и тихий стон дерева. Минотавр приносил с собой какие-то чуждые запахи. Он спускался медленно и садился рядом, ставил поднос с едой и смотрел.

Сегодня, судя по разноцветным пакетам, он побывал в «Макдоналдсе».

– Это мне? – Аня улыбается.

Она выглядит кошмарно. Конечно, здесь, в подземелье, нет зеркал. И нет душа. И волосы ее слиплись, свалялись. Она расчесывает их пальцами, чтобы хоть как-то… от нее воняет. И белое некогда платье выглядит отвратительно. Тряпка, а не платье.

Но Аня все равно улыбается.

Ей хочется жить.

– Тебя долго не было, – она медленно раскрывает бургер.

…А раньше «Макдоналдса» сторонилась, фигуру блюла. Соблюла на свою голову. Уж лучше быть живой толстухой, чем мертвой моделью… нет, модели из нее не вышло бы, характер не тот.

А бургер вкусный, особенно если с соусом.

– Я соскучилась, – почти честно сказала она.

Здесь, среди кафельной белизны, легко потерять себя. Аня только и делает, что ходит от одной плитки к другой, изучает, а они так похожи… и с ума сводят.

– Осталось недолго, – Минотавр сел на пол.

Снова эта маска…

…Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…

Детский глупый стишок. Детство закончилось давно. Почему-то при мысли об этом на глаза наворачиваются слезы. Глупая, глупая Анечка. Разве есть ей о чем плакать, кроме собственной судьбы?

– Ты… меня убьешь? – она облизывает пальцы и принимается за картошку-фри, которой он принес большую пачку. Спасибо ему… и вместо воды – сладкая кола.

Картошку она ест медленно, тщательно пережевывая, потому что пока ест – Минотавр не уйдет.

– Убью, – отвечает он и, перехватив руку, тянет к себе. Маску сдвигает, немного сдвигает, и Анечка отворачивается, чтобы ненароком не увидеть лица. Она слышала где-то, что если заложник видел лицо, то…

…Ерунда, он все равно собирается ее убить.

И берет картофельную палочку осторожно, губами, пальцев касается, целует.

– Расскажи о себе, – Аня с трудом, но сдерживает дрожь.

– Любопытная?

– Да.

Он руку отпускает.

И смотрит.

Сказал бы, что ему надо, Аня сделала бы… она бы все сделала, даже если он полный извращенец, но лишь бы жить оставил.

– Мне… мне здесь очень плохо, – она обнимает себя. – Тебя нет, и время тянется, тянется… я никогда не думала, что смогу увидеть время. А его так много… память лезет на волю…

– О чем?

– Обо всем.

Пока разговор длится, Минотавр не уйдет.

…Ей так не хочется, чтобы он уходил, и Анечка, схватив очередную картофелину, запихивает ее в рот. Она жует и говорит, так нельзя, но она…

– Мои родители развелись, когда мне было четырнадцать. Они бы и раньше, но тянули… ты знаешь, как это бывает… типа, детям отец нужен. А он пил. Точнее сначала попивал, появлялся веселый, совал шоколадки… или лез дневники проверять. Мама злилась. Она у меня умела скандалить.

Минотавр слушал, склонив голову к плечу. И было в его фигуре, неподвижной, неподъемной, что-то жуткое. Как становятся маньяками? Не рождаются же. Он ведь был обыкновенным ребенком, как Анечка. Наверняка тоже плохо привыкал к горшку или спал беспокойно. И друзья имелись, с которыми можно было ругаться, а потом мириться, меняться игрушками и новостями.

А потом произошло что-то страшное, и человек уступил место Минотавру.

Когда?

Может, если Анечка поймет, то сумеет остановить его?

…Жить хочется.

– Я своей матери почти не помню, – медленно произнес Минотавр. – Она нас бросила, когда мне было четыре года. Сбежала с любовником.

…Это ли его сломало?

Четыре года… и обида, которая осталась.

– Нельзя бросать детей.

…И нельзя лгать, потому что он почувствует неискренность, тем самым звериным чутьем, которое заставляет его держаться рядом с Анечкой.

– Хочешь? – она сама протянула жареную картошку, и Минотавр принял подношение. – Потом, позже уже, я мечтала, чтобы они развелись. Всю душу мне скандалами вытрясли. Он начал приходить все более и более пьяным. С работы погнали, он другую нашел, но все равно пил. И уже злился. Знаешь, есть такие тихие пьяницы, а он в драку лез. Только мама была сильнее. А я пряталась под одеяло и лежала, слушала, как они орут, дерутся… соседи в стену стучат. На следующее утро выходишь в школу, а на тебя смотрят, точно ты во всем виновата.

Анечка дрожала.

Она не рассказывала о таком никому, даже школьному психологу, который взял Анечкину семью на заметку, потому как неблагополучная и значит, нужно проводить с Анечкой беседы, помогать ей. Психолог был молодым, но ленивым, и Анечка с ее беседами его тяготила. Он улыбался старательно, прямо как она сейчас, только Анечка чуяла, насколько улыбка эта неискренняя.

– Однажды, когда мамы дома не было, он потребовал, чтобы я денег дала… у мамы деньги имелись. Я знала, где лежат, но не захотела говорить. И он меня ударил.

Аня всхлипнула. Давно же было! Но нет, живы обида и боль, которые она испытала, столкнувшись с горкой с хрусталем. Стекла треснули, хрусталь зазвенел. Анечка сползла, закрыла голову руками и так сидела, слушала, как он орет… и мама потом появилась, тоже стала орать…