Клёст - птица горная

Грохот стих, осела дорожная пыль, которую метнуло в нас щедрой пригоршней весом с полбочонка пива, и стало возможно дышать. Я разевал рот, пытаясь восстановить слух, но не очень успешно.

Собственно, бой на этом закончился, и оглушающую тишину разрывало только редкое надрывное ржание подраненной лошади, бившейся на берегу треклятой безымянной речушки. Солдаты поднимались по одному, ошарашенные и растерянные, отряхивались, оглядывались, пытаясь найти товарищей. Двух фургонов не стало: один разорвало взрывом на куски, а наш разломало ударной волной из-за того, что он сблизился вплотную с подожжённым. Мой десяток убил троих напавших: один лежал, пронзённый насквозь копьём, которое так и не смогли вырвать из его тела, а тот, кого Бондарь перебросил в речку, был добит второй пятёркой, причём двое штрафников кололи несчастный труп особенно яростно, воображая, скорее всего, меня на его месте. Третьего я убил сам, но поздно: он успел-таки достать Бондаря, которого мы после боя нашли побледневшим и умершим, а вместо слезы на его щеке осталась полоска грязи от попавшей пыли. Успел ли он заработать сыну на университет? — кто знает… уже и не спросишь.

Наши охраняемые, честно говоря, спасли себя сами: едва только убийцы приблизились к фургону, как они закидали их горшочками с «негасимым огнём». Эта смесь обладает подлым свойством легко разбрызгиваться: если ты прикрылся щитом, то брызги от разбитого горшка всё равно летят далеко в разные стороны, а любая капля прожигает плоть до кости, пока не выгорит. Для верности химики швырнули в нападавших ещё и горшок со смесью пороха и железок, от которого досталось всем: и врагам, и Жнецу, и, вдобавок, окатило легионеров, поспешавших к нам на помощь из-за поворота дороги — словно их сходу осыпало пригоршней стального острого гороха, да потом ещё добавило взрывной волной со смесью едкой пыли и мелких камушков.

По моей команде Бим и Бом на холстине потащили Жнеца в полковой лазарет. Пацан, наконец-то, ощутил рвущую боль и принялся грязно ругаться, злоупотребляя воровским жаргоном, а «близнецы» весело ржали, изучая неведомые им до этого обороты родной речи. Кашевар получил несколько царапин — я отправил его вослед за Жнецом: пусть почистят ему рану, от греха.

По итогам дня я мог лишь хмуро молчать и скрежетать зубами: по всему получалось, что я — самый опасный десятник во всём легионе. Посудите сами: на наш легион было совершено два крупных нападения, и в обоих случаях моя команда оказывалась в самом горячем месте. Результат: двое убитых, двое раненых, в то время как многие СОТНИ в этих стычках не потеряли НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.

Самое главное вот что: я ведь сам до одури дрессировал мужиков держать строй любой ценой, — даже тогда, когда его ломят здоровенные лбы; учил, что сохранить строй означает спасти жизнь, а тут вдруг сам сплоховал. Шустрый малый ударил ногой в мой щит — и я попятился. Да, неожиданно. Да, я был в движении, — дрался. Но Бондарю от этого сейчас никак не легче, и невозможно вымолить у богов для него второй шанс, невозможно заменить кормильца семье. Самое паршивое в том, что мои бойцы могли видеть, как я пошатнулся, и как мне учить их после этого стойкости в любой ситуации?

Если бы в первый раз я не остановил обоз, то, скорее всего, мы тихо миновали бы то страшное ущелье, в котором готовилась засада на кого-то другого. Командир легиона учёл мою смекалку и поставил нас на охрану самой заманчивой мишени — и вот нас опять побили… определённо, простым бойцам лучше держаться от меня подальше! Если так и дальше пойдёт, то до конца этой войны я точно не доживу! — слишком уж опасны эти «чёрные»… А те, кто идёт рядом со мной, — они тоже полягут. Мне, иностранцу, до них вроде бы и дела не должно быть, а вот сосёт что-то в душе неприятное…

Кроме того, наш десяток, формально, свою задачу не выполнил: мы не сумели защитить подопечный нам фургон, и, если бы у химиков не нашлось заначек, за которые, опять-таки формально, их нужно было бы отдать скопом под суд, — то все они были бы мертвы. С другой стороны, я вообще не понимал: за каким таким дьяволом Старик поставил самый отстойный десяток на охрану химического обоза? Понадеялся, что я придумаю что-то эдакое? Я ведь не Бог…

А Штырь, конечно, молодец. Не струсил и повёл бойцов в атаку, сомкнутым строем — по моей науке. Вон ходит рядом, утирает с лица мелкую струйку крови, в ушах пальцами ковыряет, головой трясёт, поскольку ему повезло оказаться к месту взрыва ближе всех. Кашевара вёл рядом с собой, — берёг, как мог. А всё-таки знатно они кувыркнулись, ха-ха-ха!

Меня опять накрыло странным ощущением, что я живу чужую жизнь и делаю вовсе не то, что нужно, а то, что приходится. Какие горы, какие «чёрные»?! Меня за этим, что ли, послали?! Я провёл себя пальцами по лицу: я ли это? И что сейчас делать? — опять то, что должен делать бравый десятник?

Я хлопнул Штыря по плечу:

— Спасибо, друг! Ты храбро воевал сегодня. И мужикам не дал разбежаться… Выпить хочешь?

— Вина. Пшеничного. Кружку.