Ключ

Витя растерянно оторвал голову от подушки, вытаращил глаза, повернул спросонья выключатель и, мигая с болезненной гримасой, уставился на будильник. Вытянутый треугольник длинной стрелки уже выходил из черного пятнышка над цифрой IX. Хотя Витя еще ничего ясно не понимал, положение стрелки вызывало в его сознании нечто печально привычное: три четверти восьмого. Он злобно надавил пружину. Отвратительный треск прекратился. Витя опустил снова голову на подушку, закрыл глаза и, морщась, рукавом заслонил их от матовой лампочки, насмешливо светившей всеми своими шестнадцатью свечами. Две жизни еще боролись в его мозгу. Но на смену той, уже непонятной, быстро и неумолимо приходила другая, в которой все было ясно и отвратительно: и будильник — его тиканье вдруг стало слышным, — и ночной столик, и стул с платьем у стены под утыканной флажками большой географической картой. Всего отвратительнее был, конечно, сложенный листок бумаги на ночном столике. Этот листок был в обеих жизнях, но в той что-то как-то его скрашивало; как именно скрашивало, Витя уже с трудом мог вспомнить. Еще несколько мгновений назад все там было ясно и логично. Теперь немногое, что еще вспоминалось, поражало нелепостью: Муся Кремепецкая не могла иметь никакого отношения к письменному по. тригонометрии, Анатэма еще менее. «Ах, да, Анатэма», — радостно вспомнил Витя и улыбнулся. Он отвел руку, зевнул и широко раскрыл глаза, вызывающе взглянув: на матовую лампочку.

Сомнений быть не могло. Желтый томик Леонида Андреева, лежавший на коврике у постели, был такой же действительностью, как листок с тригонометрическими формулами. Жизнь была сложна, и неприятности вроде письменного, к счастью, не сплошь ее заполняли. «Ну, мы еще поборемся!» — решительно сказал себе Витя. Он даже подумал было, не пожертвовать ли борьбе остающимися тремя минутами. Но это было все-таки слишком обидно. Будильник неприятно тикал. Кончик стрелки, упорно ползший к цифре X, только переползал на средину третьей черточки. Витя повернул голову к окну. Там, над порванной кистью, где немного отставали шторы, было совершенно черно. «Холод, верно, отчаянный», — содрогаясь, подумал Витя. В его комнате по гигиеническим соображениям родителей по утрам тоже было холодно, градусов десять. «Да, надо еще многое обдумать… Значит, решено: удрать после пятого урока… Затем в библиотеку, оттуда к Альберу… Это очень кстати, что Маруся заболела… Денег достаточно… В ресторан, пожалуй, в „голландке“ не пустят, значит, надеть пиджак… Ну, да, конечно, могут скалить зубы сколько им угодно». В классе всех, менявших «голландку» на платье взрослых, обычно встречали овацией. Стрелка надвинулась на пятнышко цифры X. Витя откинул одеяло и, дрожа от холода, стал одеваться. Теперь самое неприятное было позади.

Умывшись, одевшись, проделав гимнастические упражнения, нужные для развития мускулов и силы воли, Витя на цыпочках прошел в полутемную столовую. Горничная подтвердила, что кухарка больна и что настоящего обеда, верно, не будет, барыня велели купить ветчины и яиц. Витя поручил горничной сказать, что он плотно закусит в училище и чтоб его к обеду не ждали. Затем он вошел в свою комнату, развернул лежавший на ночном столике листок и, закрыв рукой правую сторону, принялся себя проверять. На тангенсе 2а он сбился, и пришлось заглянуть в правую сторону листка. «Да, конечно, два тангенс „а“, деленное на единицу, минус тангенс квадрат „а“… Теперь буду помнить», — бодро утешил себя Витя. Он тщательно сложил листок в крошечный квадратик, потянулся рукой к тому месту, где был карман на «голландке», и не без гордости вспомнил, что на нем пиджак. Витя спрятал листок в жилетный карман. Впрочем, он предполагал этим листком воспользоваться, только в самом крайнем случае, так как вопреки школьным традициям считал это не вполне честным. «Разве уж если затмение найдет, как тогда перед третьей четвертью…»

Витя сложил книги и тетради в портфель (в Тенишевском училище ранцев не полагалось, что составляло предмет зависти гимназистов), сосчитал деньги в кошельке — было три рубля девяносто копеек — и вышел в переднюю. В кабинете Николая Петровича из-под двери уже светился огонь. «Много работает папа, все больше в последнее время, — огорченно подумал Витя. — Верно, дело Фишера» (дело это очень занимало и тревожило мысли Вити). Перед уходом он взглянул в почтовый ящик — нет ли для него писем (хоть получал он письма раза два в год)? В ящике ничего не оказалось, кроме «Речи» и «Русских ведомостей». Витя хотел было пробежать официальное сообщение, но махнул рукою: времени больше не оставалось, да и официальные сообщения теперь были неинтересны. Он и флажков давно не переставлял на карте — в первые месяцы войны делал это с необычайным интересом и знал фронты не хуже главнокомандующего.