Ключ дома твоего

Вот уже месяц как он лежал больным, харкая кровью, с приближением холодов старые раны давали о себе знать, но ни разу не поговорил он по душам со своей Сусанджан, как бывало он ее раньше называл. Ни разу не переступила она порог его комнаты. Так и жили они, три женщины на своей половине и он, в душной одинокой клетке. Сына Гургена он не видел с того дня, как был убит Садияр-ага и он, Левон, раненый, скрылся за Араксом в Персии, благо армян везде хватает. Несколько раз спрашивал он о нем, но так толком ничего и не понял, где он, чем занимается. Только раз, Сусанна сказала, глядя ему прямо в глаза, что в ту ночь она потеряла и мужа и сына.

...Да и что могла сказать Сусанна мужу своему? Что в один из холодных январских дней 1920 года приехал вечером к ней Гурген, вместе с двумя бородачами, вдвое старше его по возрасту, которых, как огня, он боялся. Что ели они в этом доме и пили, похотливо глядя на нее, и улыбались недобро. А ночью, когда Гурген спал как убитый, вдребезги пьяный, зашли они к ней, на ее половину, где она спала с девочками. И сказал старший из них, что если откажет она, изнасилуют дочь ее Айкануш, и замолкла тогда Сусанна. Все испытала в эту ночь Сусанна, о чем и не догадывалась, что такое возможно, за долгую жизнь с Левоном...

Холодным ветром повеяло на Левона от этих слов, пробрало его всего и, больше не мог он согреться, даже прикрываясь тяжелыми одеялами. Вот и сейчас он лежал, и дрожь пробирала его, хотя жарко было натоплено в доме.

В доме он был один, жена с дочерьми еще с вечера уехали в гости в соседнее селение, к своей сестре, и собирались остаться там на ночь. Когда залаял дворовый пес, а затем заскулил от боли, словно пинком отброшенный в сторону, Левон только приподнялся с постели и выпученными от страха глазами уставился на дверь. Нижняя челюсть его безостановочно дрожала. Скрипнула входная дверь, тяжелые шаги прошли через зал, и подошли к его комнате. Когда в проеме двери Левон увидел темный силуэт мужчины с винтовкой в правой руке, и хотя дуло ее смотрело не на него, а вниз, Левон перестал дрожать, ожидание его закончилось. Смерть пришла за ним!...

...

Во второй раз в своей жизни смотрел Левон в глаза смерти, но на этот раз не мог больше шевельнуться. Первый раз это случилось лет пять назад, весной 1919 года, когда он, будучи уверенный, что все о нем забыли в этой неразберихе, что было в стране, перебрался через границу в надежде повидаться с семьей. Еще в Персии, где он провел почти восемь лет, изредка, как вор, тайно приезжая в дом, он слышал о смерти всех, кто участвовал вместе с ним в том злополучном набеге, будь он трижды проклят. И смерть их, была не только нелепой, но и странной. Да и как не удивиться, если друг его детства Самвел, высокий молодой человек, ростом почти в два метра, тонет в речушке, где самое глубокое место ему едва доходила по грудь. Или, Вазген, внезапно упавший в колодец и переломавший себе хребет. Но больше всего поразила его смерть двоюродного брата Карапета Саркисяна, веселого, жизнерадостного юноши, влюбленного в жизнь, вино и женщин. Карапета нашли в сарае, мертвым, с простреленной головой и выпученными от страха глазами. Большой палец его разутой правой ноги торчал надетым на курок, валявшейся рядом с телом охотничьей винтовки, с восьмью насечками, в память об убитых им волков. Следователи признали это самоубийством, хотя верилось в это с трудом. Глаза его так и не закрылись и, чтобы не хоронить его в таком виде, их просто зашили. Но когда, перед тем, как заколотить крышку гроба и опустить тело в могилу, к нему в последний раз подошли проститься родные, левое веко его не выдержав напряжения, внезапно дернулось, и криво разорвавшись, уставилось прямо выпученным глазом в лицо его супруги Карины, тут же потерявшей сознание. Зрелище было столь ужасное, что родственники его быстро заколотили крышку и торопливо, не соблюдая никаких правил и традиций, опустили гроб в могилу. Монах, забыв про заупокойную молитву, в страхе крестился раз за разом, дрожа всем телом, - "Господи, прости и спаси".

Карину откачивали долго. Но страх вселился отныне в ее сердце, и не могла она больше смотреть в глаза людям. И кричала она в истерике, если видела устремленные на нее чьи-то глаза. Так и жила затворницей, громко разговаривая сама с собой.