Ключ дома твоего

- Нет, это его условие. Он не может появляться пока на людях. Вы меня понимаете? Это не от него зависит.

- Но тогда, как же мы можем прийти к нему, наверное, это тоже запрещено?

- Но вы же со мной, - ответил Гурген, и снова хохотнул.

Глава седьмая

Ида нравилась Гургену давно, с первого дня, когда он увидел ее рядом с Фархадом. Может, если бы она была одна, он просто посмотрел на нее, не решившись подойти; но увидев, какими влюбленными глазами смотрела она на его сослуживца... Злоба охватила его сердце. Никто никогда не смотрел на него такими глазами. Только в детстве, наверное, так смотрела на него мать, но это было так давно и так больно для него, что вспоминать об этом он не хотел. Не мог. Как только он вспоминал ее, краска стыда заливала его лицо. Не помнил он больше ее ласковых глаз, те глаза, что вспоминал он, были полны ненависти и презрения. И просыпался он в холодном поту, когда снились они Гургену.

В то утро, когда он в последний раз проснулся в отчем доме, с тяжелой после вечерней попойки головой, первое, что его смутило, был негромкий всхлип и завывание, которое доносилось из-за стенки, отгораживающей мужскую половину от женской. Он прислушался: кажется, плакала Айкануш, его сестра, во всяком случае, плач походил на детский. Шатаясь, он прошел на другую половину и от увиденного тотчас же отрезвел. Мать его лежала на кровати в разорванной рубахе, голая и не пыталась ничем прикрыться. В кровь искусанные губы ее набухли и выла она, словно раненая волчица, вцепившись пальцами в грязную простыню. И глядя на нее глазами полными ужаса, всхлипывала ее дочурка. Только младшая спала. Так и не проснулась она, и не видела, что сделали с ее матерью двое мужчин, пришедших с Гургеном и кому мать ее прислуживала вечером. Ей повезло в отличие от Айкануш, ее старшей сестры, проснувшейся от странных звуков и ужаснувшейся от увиденного. Кричать хотела она, но только встретилась глазами с мужчиной, странно возвышающимся над матерью, уткнувшейся головой в подушку и закусившей ее, чтобы не закричать от разрывающей ее боли. Мужчина приложил палец к губам, приказывая ей молчать, а потом пригрозил пальцем. Потом был другой. И все это видела Айкануш и не смела произнести ни звука. Под утро ушли они, и лишь тогда завыла мать, тихо, протяжно, страшно. И заплакала вместе с ней Айкануш. А может не так все это было, может, было еще страшней, не знал этого Гурген, но каждый раз, при воспоминании об этом, его воспаленное воображение рисовало ему эту страшную картину, и каждый раз все более подробно и изощренно. И уже забывал Гурген, что это была мать его, так распаляло его виденное, что задыхался он от жары, и тогда, когда желание распирало его, он находил женщину, дешевую, грязную, часто некрасивую, но это не имело для него никакого значения. Ее он фактически не замечал, да и не нужно ему было ее видеть, она была для него лишь объектом, с которой он мог удовлетворить свои фантазии. А часто он еще ночью, сразу после всего, прогонял ее, сунув в руку несколько бумажек, и проваливался в сон, глубокий, тяжелый, безо всяких видений. Но не приносил он удовлетворения и успокоения, и просыпался Гурген разбитым, уставшим и с чувством вины.

"Нет у меня больше сына, - прошептали в то утро губы Сусанны, когда она, повернув голову, увидала Гургена. - Говорила тебе, не иди за Агой, не послушал, убежал за отцом своим, а теперь уходи прочь и будь ты проклят. Отец всю жизнь жил волком - и ты в него пошел". Сусанна говорила, глядя прямо в глаза Гургена, не пытаясь прикрыть свою наготу. "Проклинаю молоко, которым вскормила тебя". В ужасе отпрянул Гурген и побежал во двор. Карен и Давид, с которыми он приехал, уже седлали коней. В бешенстве выбежал Гурген из дому, еще не решив, что предпримет, но тут, под строгим взглядом Карена, сорокалетнего бородача, мужчины исполинского роста и силы, он вдруг как-то сник, осел и заплакал. Усмехнулся Давид, державший на всякий случай наготове винтовку, но, поняв, что больше ничего не случится, опустил ее и сел на коня. Следом на своего вороного коня, осевшего под его тяжестью, сел Карен и посмотрел сверху вниз на Гургена.

- Ты с нами или остаешься?

Молчал Гурген, не в силах что-либо произнести.

- Ладно, не вой, как баба. Садись на коня, поехали. А это все забудь. Так будет лучше.

И ускакали они, а через несколько минуту за ними поскакал Гурген, размазывая по лицу слезы.

Через два месяца, когда от разрыва снаряда разворотило внутренности Давида и, пока были у него силы, он руками хватал вываливающиеся кишки и пытался запихнуть обратно, как будто этим мог исправить что-то в своей судьбе, Гурген стоял рядом и молча наблюдал за ним.

- Помоги, - хрипел Давид, лежа в траве и снизу глядя на него, пристрели меня, больно.

Но не помог ему ничем Гурген, молча смотрел он на мучения своего товарища, и не было в сердце у него ничего, ни чувства радости, ни сожаления.