Ключ-город

Солдаты бросали под суда катки, деревья с начисто снятой корой. Толкали, в самых трудных местах тянули воротами, пеньковой снастью. Фрегаты плыли, как на морской волне, раскачивались на людских плечах.

Люди упрямо, с ожесточением пробивались сквозь лес. Щепотевские посланцы ускакали в деревни за подмогой. Просека становилась все длинней — на сажень, другую, на версту, на десяток верст.

Научились управляться с огромными камнями — валунами. Если нельзя было обойти, камни «топили» в земле: рядом рыли большущую ямину и в нее сталкивали многопудовую громаду.

Отдыхали только возле озер и речек. Здесь фрегатам идти на плаву. Ватаги спешили по берегу, чтобы прокладывать путь все дальше и дальше.

Чем ближе к Онежскому озеру, тем больше сел, и люди здесь покрепче, посноровистей. Видимое уже окончание работы радовало.

Щепотев писал свои записки коротко, особливо не расписывая труд-му́ку и вовсе не упоминая о смертях, через которые он шагал жестоким солдатским шагом.

«Извествую тебя, государь, — писал он, — дорога и пристань, и подводы и суда на Онеге готовы… а подвод собрано у меня августа по 2-е число более 2 тысяч, а еще будет прибавка…» Позже во всем мире заговорят о том, как Петр со своими батальонами и двумя фрегатами прошел лесом от Белого моря к Онежскому озеру за десять дней. Но дивно другое: как была проложена эта 160-верстная просека сквозь нехоженые леса. О сержанте Михайле Щепотеве, о безвестных мужиках, работавших и умиравших в глухом краю, не вспоминали…

«Курьер» и «Святой дух» раскачивались на последних верстах небывалой дороги. Впереди уже блестят воды Онежского озера. А дальше — Свирь и Ладога.

Идут солдаты, идут поморы. Плывут корабли посуху через леса. Спешат к Орешку. За Орешком — Нева. За Невой — море.

7. ТРОХА И ФЕЛЬДМАРШАЛ

Тем временем на другом краю российской земли, от Новгорода, по крутому берегу Волхова шли походом полки Бориса Петровича Шереметева.

Впереди одного из полков, наигрывая на березовой сипке, приплясывал низенький, сухой и жилистый Трофим Ширяй. За ним угрюмо тянулись ратники. Устали, пот падал в дорожную грязь. Но услышат Ширяеву прибаутку, ухмыльнутся, и ноги сами делают шаг шире.

В обозе того же полка ехал при пушках литец, медного дела мастер, чернокудрявый Логин Жихарев. Работать бы ему в покое, хоть на Московском, хоть на Новгородском литейных дворах. Так нет же, не сидится на месте. Надо ему видеть свои медные детища в деле, в бою, в огне. Вот и меряй дорогу, будь сыт сухарем, спи под звездами, под дождем и ветром. В бою же того и жди, что ядром голову снесет.

Но Логин не сетовал на свою судьбу. Хлестнул клячу, нагнал Ширяя:

— Жги, Троха!

Шматки грязи из-под копыт лошаденки летели в ратников. Жихарев уж во весь опор мчался

к показавшемуся за поворотом дороги большому селу. Солдаты завистливо кричали вслед:

— Всегда первый поспеет к парному молочку!

— Эх ты, литец, — «железный нос»!

Сбоку дороги ехал со своими офицерами Шереметев. Он грузно сидел на вороном жеребце. Лицо серое, невыспавшееся. Под глазами мешки. Широким утиным носом презрительно тянул воздух.

Борис Петрович с недавних пор носит звание фельдмаршала. Иноземное слово по несвычности коверкалось каждым на свой лад. Чаще называли фельт-маршалком. Это самое высокое в войсках звание дано ему за битву при Эрестфере.

Ох, уж этот Эрестфер. Шереметеву — маршальский жезл, а скольким воинам — крест и вечный покой. Запомнится и шведам Эрестфер, селение нарочито небольшое, поблизости от Дерпта, старинного русского Юрьева. Здесь, в заснеженной речной низине, впервые после Нарвы, встретились крупными силами русские и шведы.

Всего-навсего год миновал после «нарвской конфузии». Генерал Эрик Шлиппенбах, командовавший шведскими отрядами прикрытия, посылал в Стокгольм красноречивые и остроумные послания, в коих без особой злобы посмеивался над московитами: о да, они еще помнят урок, преподанный им на берегах Наровы. Но погодил бы Шлиппенбах рассуждать об уроках, погодил бы хоть до этой декабрьской ночи.

Декабрь тогда выдался до жути морозный. Шведы стояли лагерем под Эрестфером. Войска Шереметева скрытно приближались к ним со стороны Пскова.

В полках набирали охотников для первого боевого промысла. Небольшим отрядом надо было подойти к лагерю Шлиппенбаха.

У сиповщика Трофима Ширяя среди сотоварищей какая-то нескладная слава. Дудочник. Скоморошья душа.

Правда, под Нарвой он вдруг блеснул смелостью. Так ведь там как было? Струсишь — умрешь. Хочешь жить — дерись… Ширяева отвага в том бою как-то позабылась. А слава дудочника была привычная, постоянная.

Вот почему многие не поверили, когда Трофим вызвался идти с охотниками под Эрестфер. Сначала подумали — как всегда шутит, сейчас выкинет коленце. Но ничего смешного не последовало.

— Троха, — сказали ему, — там ведь убить могут.

Сиповщик осклабился, показал черные, выщербленные зубы и ответил:

— По дважды не умирают, а одновá не миновать.

От него все еще ждали шутовства. И действительно, перед самым уходом Трофим сказал товарищам: