Ключ к полям

Мы ехали быстро. Такси, как ребенок, бегущий по лугу, весело сминало брошенные под колеса огни. Листья желтой стружкой отлетали к обочине. Выхваченные из темноты нескромными фарами, тянулись к свету бесчисленные парочки и, осознав ошибку, жались друг к другу, как смыкаются крылья присевшего отдохнуть мотылька. Редкие пешеходы, фигуры под деревьями, исподлобья глядящие остановки, и снова неон, снова сочные грозди огней над входом в сомнительную кафешку, разноцветный пар из пабов-баров-клубов, грибовидные заправки, указатели (Запорожье — 100 км, Зурбаган — 200 км, Зульфия — карты Таро, заговоры, привороты, гадание на кофейной гуще — 10 м), две мельницы на распутье (бар, ресторан или чем-черт-не-шутит-казино?), еще какие-то донкихотские фантомы в ржавых доспехах… Балаган, чертово колесо картинок, оборванных на полуслове: гогот, визг, дудки и свистульки, худющий шкет откусывает сразу половину мороженого, чьи-то мощные ноги проносятся у самого лица зрителей, ныряют вместе с пестрой кабинкой в ночь и только пустой фантик зябко жмется к влажной ладони.

В салоне пахло мокрой одеждой и арахисом. Жужа, забившись в угол, спала. Между нами лежала, как маленький зверек, ее полосатая сумка.

Я чудом уговорил Жужу не тащиться в такой поздний час на трамвай.

— Наплевать, — артачилась она.

— Ну подумай, как ты будешь трястись через весь город в таком состоянии? Ты же на ногах не стоишь!

— Наплевать.

— А вдруг тебя опять стошнит? Прямо в трамвае?

Она призадумалась, вздохнула:

— Ладно, уговорил. Только за такси я буду платить сама.

— Само собой, — растянулся в улыбке я.

Едва оказавшись в машине, Жужа уснула.

Тихо потрескивал голосом Цоя старенький магнитофон. Тусклая лампочка над моим правым ухом надоедливо мигала, ничего не освещая. Шофер молчал, постукивая могучими пальцами в такт «Красно-желтым дням». На светофорах, которые он весело игнорировал, на миг освещался его громоздкий профиль: всклокоченные густые брови, бритые щеки, идеально прямая линия носа и коротенький, пунктирный намек на губы, длинные, зачесанные назад жирные космы — более неподходящей внешности для таксиста не придумаешь. Темно-красная рубашка, черная вельветовая куртка и алый шарф на могучей шее навевали мысли о рыжих львах, неохотно рассаживающихся на блестящих цирковых насестах, а черная широкополая шляпа на переднем сиденье — о цветастых песнях и ворованных лошадях.

Когда мы пронеслись мимо ярко освещенного цирка, я забеспокоился:

— Почему мы так странно едем?

— Кратчайшей дорогой, — хрипловато задребезжало зеркальце и проскочило мимо Нового моста.

— Но нам быстрее через Новый мост, а потом по Правде, на Калиновую…

— Кратчайшей дорогой, кратчайшей дорогой, — пропело зеркальце, беспечно подмигнув.

Пожав плечами, я стал смотреть в окно. Кратчайшей дорогой… Смех да и только. Все мы до безобразия смешны. С некоторых пор мне стало казаться, что клоунада преследует меня повсюду. И не мудрено: не будучи причиной всего приключившегося, цирк, тем не менее, подстегнул зазевавшееся время, заметно укоротив цепочку неминуемых событий. Впоследствии я часто размышлял о возможности выбора и пришел к выводу, что он, несмотря на кажущуюся предопределенность, все-таки был мне предоставлен (я очень щепетилен в вопросах справедливости, особенно когда речь идет о моей собственной персоне). В случайных мелочах, наудачу, как игральные кости из задачки, брошенных безликим игроком, выбор был, и в том, что выпали не шестерки, — виноват я сам.

Я склонился над часами: без двадцати десять. Такси с головой окунулось в каменный мешок и, спугнув полупустой трамвай, весело вынырнуло на оживленной площади. Охнула в неоновом просверке знакомая улочка к вокзалу — черная трещина в мир непросыхающих наволочек и непроглядных окон.

В каждом уважающем себя городе были и есть такие улочки: мрачные, узловатые, до горечи настоянные на дрязгах и обидах, упивающиеся собственным уродством с мстительной радостью калеки, который подставляет обмотанную тряпьем кочерыжку ноги благообразному прохожему. Темень и чад оберегают эти улочки от наскоков холеной цивилизации лучше любого ангела-хранителя. Густая горечь разматывается, как повязка тяжелораненого: сравнительно белый слой пыли и перелетного мусора, сероватый слой окурков, битого стекла, клейкой банановой кожуры и пирожков под плотной шубой полиэтилена, за ним желтый и жирный — чебуреки, беляши в маслянистом мазуте, пропеченные до мозга костей куры-гриль, еще какие-то груши из черного стекла; далее рыжеватый и сочащийся — прогорклое масло, плевки, атомы прошлогодней селедки; кисло-серый — забальзамированный запах мочи, шлейф бездомных кошек и собак, когда-либо здесь побывавших, и, наконец, совсем черный — жилы, кости, что-то горелое и давно неживое.