Ключ от башни

И я услышал себя: «Пустяк, пустяк, кость не задета». Слова получались густыми и слипшимися, потому что моя верхняя губа не двигалась, точно ее заморозили. Хотя я знал, что лучше этого не делать, но не удержался и сунул палец в дырку, которую пуля пробила в моей куртке. Боль была такой жуткой, что у меня заслезились глаза, но при всей моей неопытности в подобных делах я сумел сразу определить, что вязкая мясная кашица, которую я ощутил под рубашкой, была не более чем неглубокой бороздкой.

— Гай, ты можешь идти? — с тревогой спросила Беа.

— Да… да, конечно, могу, — сказал я. — Боль чудовищная. Но я убежден, что рана поверхностная.

— Тогда обопрись на мою руку. Быстрее — нам надо выбраться отсюда.

С гигантским усилием, отчаянно припадая на ногу в наивной попытке увернуться от пуль, которые Риети еще мог прятать в рукаве своего револьвера (но, видимо, их не осталось ни одной), я кое-как сумел добрести до машины. И после нескольких хриплых прокашливаний и отхаркиваний — накрененный «роллс» судорожно прочищал глотку — мы уехали.

Теперь нам оставался последний участок шоссе — по моей прикидке, не больше двадцати минут до Мон-Сен-Мишель. Поскольку найти врача по дороге никаких шансов не было и поскольку Беа к тому же была против того, чтобы я отвечал на скользкие вопросы до тех пор, пока она не вернет картину, мы решили следовать прежнему плану. Тем временем она достала последнюю сигарету из пачки в перчаточнике, разгладила ее морщинки между большим и указательным пальцами и после долгой и глубокой затяжки отдала ее мне. Меня не оставляло ощущение, что она все время прибавляет скорость — во всяком случае, мы ехали много быстрее, чем раньше. Однако спидометр говорил другое.

Кровь как будто запеклась, но плечо сильно болело, а голова еще сильнее. И того хуже: головная боль уже не была разлитой, но мучительно сосредоточилась в одной точке прямо над правой бровью очагом нестерпимой мигрени.

И вот когда во мне проснулось подозрение, что у меня жар, я поглядел на берег, простирающийся вдаль впереди нас. В паре сотен ярдов пешеходная дорожка, сопровождавшая нас практически на всем протяжении нашего пути, отделяя береговое шоссе от гряды зубчатых черных камней, свернула на еще более узкую, а та через еще несколько сот ярдов внезапно протянулась поперек складчатой поверхности океана, наподобие мола. В дальнем конце этой дорожки виднелась странная, будто обрубленная, колонна или башня, очертаниями абсолютно схожая с эрецированным пенисом. На обращенной к нам стороне были два узких окна-амбразуры — одно почти под самой крышей, конической, как шляпа китайского кули, второе у самой земли. Оно находилось так низко, что я усомнился, окно ли это вообще, так как обитателям башни, кем бы они ни были, пришлось бы становиться на четвереньки, если бы им вздумалось выглянуть из него. И как со мной уже раза два случалось — хотя у меня не было ни времени, ни ясности мысли вспоминать, где или когда, — мной овладело ощущение, будто каким-то образом я уже видел все это прежде, что мне смутно знакома эта кладка из кубических камней, эта угрюмая фаллическая тутошность. Башня не была мне неизвестна, но не была и знакома. Впечатление слагалось такое, будто самая ее незнакомость и вызывала ощущение знакомости.

Потом она скрылась из виду. Я долго колебался, прежде чем поделиться с Беа этим моим ощущением, так как не хотел придавать лишней значимости тому, что вполне могло оказаться всего лишь бредовым порождением всех моих разнообразных и по-прежнему вибрирующе активных болей. Так что я промедлил, пока она совсем не исчезла из поля зрения, а тогда начал было:

— Беа, мне…

Но опоздал. Мы уже расстались с береговым шоссе и оставили океан позади. Его нигде не было видно. Мы проезжали одну из тех безжизненных деревень северной Франции, не отличимых друг от дружки в той же мере, что и бесчисленные городки, усеивающие глушь внутренних областей Соединенных Штатов. Пока мы катили по ее сонной сквозной улице, я заметил пустое кафе, которое могло быть открыто или закрыто равно при общем к этому безразличии, а затем магазин, чья душная устаревшая витрина предлагала ворох давно не модных детских платьиц, мотки цветной шерсти, фарфоровые безделушки, дешевые пластмассовые игрушки, не способные прельстить ни единого ребенка, а затем наспех сварганенный супермаркет, чье само по себе варварское название Franglais[79] усугублялось совершенно излишним «s» после апострофа, которое терзало мое периферическое зрение, будто соринка в уголке глаза. Не считая трех припаркованных автомобилей, шоссе в деревне и за ней было свободно от машин. А когда мы проехали еще около мили, Беа внезапно сказала мне:

— Смотри, Гай! Смотри!