Ключ от пианино

Фотограф попался жалостливый, разрешил мне остаться с Дашей на руках и пять минут настраивал аппарат так, чтобы пепельный хохолок не попал в паспортную рамочку − подбородок выше, выше, мадам. Замерли, не моргать!.. Снято.

Почти угадал, но все-таки легчайший лучистый абрис осветил темный юг фотографии – знающий да увидит. Взгляд гражданки с задранным подбородком не уверен и полон смутной заботы, а вот лямки детского рюкзачка на плечах вышли отлично: широкие, густо-синие, с четким, по линеечке, лазурным галуном, – ни дать не взять, подтяжки солдата, лихого и бравого.

Рецепты для людей и кошек я сразу отложила на потом, придавила их камешком на садовом столе – авось, разберу за чашкой чая. Один листочек, самый тонкий, мятый и торопливый, спорхнул на щербатый розовый мрамор террасы, – там-то я и настигла, и прихлопнула его. Какой все-таки у врачей отвратительный почерк, где бы, каким бы пером они не писали свою ученую псевдо-латынь.

Я положила спящую, умаянную очередями Дашу в шезлонг, под липовое дерево, закутала пледом, подоткнула уголки, и она сразу пустила слюну, в этом сладком, лишенном видений сне, где только растут или стареют – и больше там не происходит ничего.

***

На домашнем телефоне пульсировала красная кнопка, что означало, во-первых: кто-то звонил, а во-вторых, ласково подмигнул мне телефон, у меня есть некий теоретический час на внеклассное чтение. Через час Даша, робко объяснившись с очкастой привратницей, всемогущей мадам Жорж (уж почему бы не Санд, вздохнула я, узнав, с кем она все время говорит у двери), зайдет на урок музыки к мадемуазель Дюбуа: пустите, ах, пустите меня, я уже знаю, мне назначено, разрешите же, скорее.

Но пока было только одиннадцать, и я проследовала на кухню, дирижируя телефонной трубкой. Мне вдруг стало весело, захотелось чаю с лимоном, слабость моя прошла, солнце смеялось над моими черными очками.

Комбинация кнопок была самая привычная, но напрасная − кто будет что оставлять, какие сообщения.

Думая так, я прижала трубку плечом к левому уху, порезала палец зубчатым ножом для лимона и услышала тебя.

Ни здрасьте, ни до свидания. Выдержав секунду тишины, съезжая по грифу бас-гитары, ни к селу ни к городу, как ты обычно и начинал утро, как ты любил говорить, как ты любил.

– Наконец-то. Судя по твоему «добрый день, к сожалению…». Это ведь ты, правда? Только не ври, что ждала и знала. Не поверю все равно.

…Ах, этот голос, мерцающий в черном динамике, звенящий в глубине, наперекор полудню, точно звезда в колодце. Конечно, не ждала. Но почему же тогда, как прежде… Почему же ты говоришь, как прежде, то, что никто не знает, что замуровано в пирамиде прошлого, в строфе черновика – окно на даче, зацелованное зеркало, футболка синяя, и родинка в апреле, и снежный шар судьбы, и жизнь у меня под сердцем… Почему ты снова… Да как ты смеешь? Да кто ты вообще такой?

– Я дурак, наверное. И все прошло, и знаю, что нельзя, что безнадежно… Но ты же писала мне. Ты помнишь, как ты писала? Ты писала так, будто все возможно. Знаешь, напиши мне. Напиши еще. Неважно, что. Мне иногда кажется − вот ты напишешь, и больше ничего не надо.

На руке моей проступил этот адрес для писем, красная строка потекла по лезвию ножа, и я вдруг поняла, кто это говорит и что это значит для меня, и мне стало страшно.

Телефон мигал настойчиво, как будто на любой звонок можно было ответить, выбрав одну из опций:

DELETE

DELETE ALL

REPEAT

MOVE TO THE ARCHIVES4

А мне ничего не подходило.

Ничего не случилось, и уничтожено быть не могло.

И книга на столе вновь была открыта на первой странице, − так, как будто никто еще ее не придумал.