Ключ от всех дверей

Быть может, в одиночку он бы сбежал, да еще и поквитался бы с палачами, но малец связывал его по рукам и ногам. Мизгирь просто не мог бросить этого малахольного здесь, оставить на произвол судьбы. В жизни бы себе не простил. Он ведь отвечал за него, любой ценою хотел сберечь, заслонить от всех напастей. И хоть раз увидеть улыбку на бледном тонком лице, ещё больше осунувшемся за эти дни.

Их погнали строем между рядами колючей проволоки прямо в распахнутые ворота, через двор, потом – вниз по лестнице.

– Рундэ! Шнэль! Снять одежда! – эхо отскочило от мокрых бетонных стен. Под потолком загудело.

Пришлось подчиниться, снять с себя всё до нитки. Ивашка побагровел от смущения, стараясь отвернуться. Мизгирь хотел шутливо приободрить его, но тут тугие струи воды с силой ударили откуда-то сверху – в лицо, в грудь, едва не сбивая с ног. Он схватил Ивашку за руку. Поначалу ледяная вода сменилась почти кипятком, потом снова стала холодной. В горле, в носу запершило.

«Мёртвая вода! – догадался Мизгирь. – На чужбине даже вода мёртвая!»

Ивашка рядом надсадно кашлянул – тоже наглотался, видать. Потом кое-как продышался, принялся отжимать косу, то и дело переступая посиневшими ногами по стылому полу, зябко ёжился, с волос текло. У Мизгиря тоже зуб на зуб не попадал.

– У! Вражья баня! – он принялся растирать ладонями плечи.

Опять заставили построиться. Голые, дрожащие и мокрые, они подходили по одному к седому костистому деду в полосатой одежде – тот каждому сбривал волосы с тела и головы.

В памяти Мизгиря всплыло стародавнее, из раннего детства: загон, а в нём отара овец. Отец с братьями пропускают их через узенькие воротца, состригают наросшую шерсть. Овцам страшно, они таращат глаза и надсадно блеют.

Очередь медленно двигалась. Мизгирь смотрел прямо перед собой – в потемневший от влаги Ивашкин затылок.

«Отчекрыжат ведь косу-то, – подумал стрелок с острой жалостью. – Ишь! До самых чресел отрастил – такой любая девка позавидует…»

Ивашку тем временем окатили из ведра чем-то жёлтым и вонючим, подтолкнули к цирюльнику. Тот на мгновение замер, недоумённо воззрился, оглядывая мальца с ног до головы, потом молча отложил бритву и взял со стола здоровенные овечьи ножницы.

Ивашка отчаянно замотал головой, дёрнулся, пытаясь увернуться. Но чужие руки ухватили уже за косу, намотав ее на кулак для пущей надёжности, дёрнули на себя. Ножницы щелкнули.

Тупые лезвия мочалили пряди, пережёвывая их одну за другой…

Потом настала очередь стрелка, – но он даже не замечал, что замызганная ржавая бритва нещадно дерёт и царапает кожу. Будто завороженный, немигающе глядел он себе под ноги: там в тёмной каше из мыльной пены и сбритых волос выделялась светлая прядка. Ни дать не взять – солнечный луч. Стрелок неловко переступил через нее, стараясь не задеть.

Отпиленную косу полосатый дед сунул в мешок, пробубнив себе под нос:

– На матрасы пойдет. На набивку.

«Хозяйственные сволочи!» – Мизгирь едва не плюнул себе под ноги от отвращения.

Каждому на руке накололи номер. 75430 – Ивашка, 75331 – Мизгирь.

Их одежду и вещи забрали, взамен выдали полосатые рубахи и штаны, разящие едкой вонью, деревянные колодки вместо обуви. Снова погнали во двор под палящее солнце.

Мизгирь прикрыл распухшие веки: глаза до сих пор слезились от той жёлтой дряни, которую поганый цирюльник на него вылил. Из носа текло, кожу саднило. Подсохшие было струпья разъело – сочилась бледная сукровица, по рукам пошли волдыри. По ногам, видимо, тоже: каждый шаг отзывался болью.

– Ангетретен! Смирна! – человек в серо-зелёной форме встал перед ними, выкрикнул сиплым надсаженным голосом: – Вы знаете, куда вы попали?

– Хы! Неужто в рай? – ухмыльнулся Мизгирь. Хотя прекрасно понимал, что на самом деле это был ад, каторга, но удержаться от насмешки не мог.

– Швейген! Молчать! Это концентрационный лагерь. Вы обязаны соблюдать порядок. За неповиновение, нарушение дисциплины – смерть.

Смерть. Смерть. Смерть.

Она была здесь повсюду. В чёрном дыме крематория – огромной печи, где сжигали тела умерших, в заколдованной проволоке оград – стоило её коснуться, и человека начинало трясти и корёжить, а через пару минут он уже повисал недвижимым кулём. Смерть – в чёрных дулах, хищно глядящих со сторожевых вышек, в красных пастях собак, охочих до людской плоти, в отравленной вони, в окриках тюремщиков… Все это место было фабрикой смерти. Машиной по ее производству.

И Мизгирю начинало казаться, что он тоже превращается в жалкий тупой механизм, наподобие тех, что до сих пор бесцельно бродят по засоленным пустошам Сор-Олум. Надсадно скрипят, замедляясь, пока не уткнутся в раскалённый песок. С таким же скрипом здесь двигались сомнамбулы – сотни измождённых людей-скелетов, обтянутых кожей, прикрытых полосатым тряпьём. Они строились в правильные шеренги, голыми руками ворочали камни и складывали штабелями тех, кто ворочать уже не мог…

* * *