Ключ. Последняя Москва

Этим трагическим и одновременно сладостным мыслям я любила предаваться на нашем балконе. Балкон был небольшой, с толстыми прутьями, и висел над огромным двором. Дом состоял из коммуналок, но почему-то назывался «генеральским», был и покрашенный серебрянкой Ленин на клумбе, и каток с гипсовыми пионерами у входа, и зеленая дощатая беседка, откуда по вечерам слышались девичий визг и бренчание гитары.

Балкон надолго стал местом моего уединения, где я размышляла о тщете всего сущего. Я рассматривала с высоты девятого этажа мелкие фигурки людей: может, среди них идут мои настоящие отец или мать, и они даже не догадываются, что я на них смотрю? История, которая проносилась в моей голове, всё более и более запутывалась, кто-то оказывался кем-то, кто-то от кого-то узнавал о прошлом моей настоящей семьи, и, о чудо, наконец всё прояснялось. Мои нынешние родители валялись у меня в ногах и молили, чтобы я их не оставляла. В конце пьесы, которая проигрывалась перед моим внутренним взором, я всех прощала. Все обнимались.

С наступлением первых теплых дней балкон служил мне кроватью. Я положила на бетонный пол старый матрас, накрыла его отцовской плащ-палаткой и, когда вечер опускался на город, залезала в спальный мешок. И, замирая, сквозь прутья оглядывала нескончаемое пространство Города, лежащее внизу. Вдалеке вся в мелких огоньках бежала Москва-река, над ней висел метромост, по которому текли сияющие вагоны метро. Я чувствовала, что не лежу, а лечу над Городом, а мой балкон – это корзина воздушного шара, взмывающего прямо в небо.

Оказались мы в этом доме абсолютно чудесным образом: наша семья получила право переехать из коммуналки на окраине в двенадцатиэтажный дом на Калининском проспекте, стоявший к тому же прямо на берегу Москвы-реки. Еще тогда меня, девятилетнюю девочку с косичками до плеч, отец взял смотреть новую квартиру. Она была на девятом этаже. Мы долго-долго ехали в лакированном деревянном лифте, по обе стороны которого сияли зеркала. Захватывало дух.

На светлой двери висела блестящая табличка, где курсивом было выведено: «Полковник Малышев». Я с удивлением посмотрела на отца.

– Это наши будущие соседи. Представляешь, их теперь всего одна семья, а не десять, как раньше.

Дверь нам открыл седой военный, но это оказался не полковник Малышев, а майор Кужельков; он судорожно увязывал книги и вещи в тюки, а в его движениях была странная поспешность, словно он стремился как можно быстрее отсюда убежать. Именно в двух комнатах, освобожденных Кужельковым, мы и должны были поселиться.

Отец склонялся над ним и бодро спрашивал:

– Ну и как жизнь, товарищ майор, как соседи?

Кужельков вздрагивал, на мгновение замирал над коробкой и, не поднимая глаз, тянул:

– Да как… люди разные, у нас не сложилось, может, у вас…

Отец в ответ лишь радостно тряс головой. Видно было, как ему нравятся две большие светлые комнаты после нашей одной, где мы жили вчетвером, как весело смотрит он вниз на проспект Калинина с копошащимися муравьями людьми, на старые арбатские переулки, что ломают впереди, как радует его строительство новой Москвы. Он хватал меня под мышки, подкидывал перед огромным окном, чтобы я испытала тот же прилив счастья, что и он.

Нашими соседями, а вернее, соседками стали три женщины.

Мать – пожилая женщина с седыми прядками, прикрывающими остренькие глазки, с постоянной ухмылкой, которая менялась от угодливой до саркастичной, – и была вдовой полковника Малышева. Две незамужние дочери – Люда и Галя – работали в закрытом военном учреждении. Первое время, встречая нас, они улыбались, но особенно их лица расцветали, когда они видели мужчин, в первую очередь военных. В чем-то они походили на свою мать, но сходство это только начинало проступать на их тускнеющих лицах. Они считали себя дамами на выданье, устраивали у себя дома дни рождения с женатыми офицерами со своей службы, но их коллеги, прокричав тосты, поцеловав дамам на прощанье ручки, съев и выпив всё, что было на столе, уходили в ночь домой к своим женам и детям. Наверное, Люда и Галя плакали ночами от несправедливости жизни; я то и дело слышала квакающие звуки из-под их двери. Но утром они накладывали на лица толстый слой пудры, надевали длинные юбки с бахромой, похожие на портьеры, вешали на руку по лакированной сумке и отправлялись на работу.

Как-то в самом начале нашей жизни в новой квартире Валентина Ивановна – так звали мать семейства – устроила мне экскурсию по своим комнатам.

Два непомерных, под потолок, резных буфета, покрытые черным лаком, мрачно глядели друг на друга с противоположных сторон гостиной. В скором будущем эти монстры, которых не могли ни разобрать, ни вывезти из квартиры, в каком-то смысле определят судьбу нашей семьи; все попытки найти размен, разъехаться – разбивались (по словам наших соседок) о зловещие буфеты. Словно эти ископаемые упирались лапами, чтобы никто не мог сдвинуть их с места.