Ключ Сары

Лагерь был залит слепящим светом. Она присела на доски. Посмотрела между ног и увидела больших белых червяков, копошащихся в густой темной массе. Она побоялась, что полицейский с вышки разглядит ее ягодицы, и натянула юбку до бедер. И поскорее вернулась в барак.

Внутри воздух был тяжелым, спертым. Дети тихо постанывали во сне. Девочка услышала, как рыдает какая-то женщина. Повернулась к матери, вглядываясь в ее бледное изможденное лицо.

Счастливой любящей женщины больше не существовало. Исчезла мать, укачивавшая ее на своих руках, нашептывая любовные словечки и ласковые прозвища на идише. Женщина с блестящими волосами медового цвета и выразительным лицом, с которой все соседи и торговцы здоровались, обращаясь к ней просто по имени. Та, у которой был теплый успокаивающий материнский запах – запах вкусной готовки, мыла и чистых простынь. И такой заразительный смех. Та, которая говорила, что с ними все будет в порядке, несмотря на войну, потому что у них такая сильная, любящая, такая хорошая семья.

Мало-помалу та женщина уступила место отчаявшемуся существу, бледному и худому, которое не смеялось и не улыбалось, пахло чем-то прогорклым и кислым, с сухими ломкими волосами, медовый цвет которых превратился в серый.

Девочку охватило жуткое чувство. Словно ее мать уже умерла.

Старая женщина смотрела на нас с Бамбером влажными остекленевшими глазами. Ей, наверное, скоро стукнет лет сто, подумала я. У нее была беззубая улыбка младенца. Мамэ по сравнению с ней выглядела подростком. Жила она прямо над магазинчиком сына, продавца газет с улицы Нелатон. Квартирка была небольшая, заставлена пыльной мебелью, с траченными молью коврами и полумертвыми растениями. Старая дама сидела в обшарпанном кресле у окна. Она смотрела на нас, пока мы проходили и представлялись, и, казалось, была счастлива тем, что вызывает интерес у нежданных гостей.

– Американские журналисты, надо же… – проговорила она дребезжащим голосом, оценивающе глядя на нас.

– Американские и английские, – поправил Бамбер.

– Журналисты интересуются Вель д’Ив? – удивилась она.

Я достала свой блокнот с карандашом и пристроила его на коленях.

– Вы помните хоть что-нибудь о той облаве, мадам? – спросила я. – Можете рассказать нам пусть даже незначительные детали?

Она издала что-то вроде кудахтанья:

– Думаете, я не помню, юная дама? Может, думаете, я забыла?

– Вообще-то, прошло немало времени, – заметила я.

– Сколько вам лет? – бесцеремонно спросила дама.

Я почувствовала, что краснею. Бамбер скрыл улыбку за фотоаппаратом.

– Сорок пять, – сказала я.

– А мне будет девяносто пять, – подхватила она, обнажая в улыбке беззубые десны. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет меньше, чем вам сейчас. И я помню все.

Она помолчала. Ее слабые глаза смотрели на улицу.

– Я помню, как меня очень рано разбудил рокот заведенных автобусов. Прямо под моими окнами. Я выглянула наружу и увидела, как подъезжают еще автобусы. А потом другие, и еще, и еще. Обычные городские автобусы, на каких я сама ездила каждый день. Белые с зеленым. Их было столько… Я подумала: что они тут делают? А потом увидела, как из них выходят люди. И всех этих детей. Столько детей. Знаете, детей забыть невозможно.

Я записывала, пока Бамбер фотографировал.

– Спустя какое-то время я оделась и спустилась вместе с моими мальчиками, тогда они были еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нам было любопытно. Соседи тоже вышли, и консьержка. И только уже на улице мы разглядели желтые звезды. И тогда мы все поняли. Они собирали евреев.

– Вы имели хоть какое-то представление, что с ними будет? – спросила я.

Она пожала дряхлыми плечами: