Ключ в двери

Как бы то ни было, меня пригласили, и я пришел. В полуподвальном грузинском кафе на Мойке собралось человек пятнадцать, примерно две трети из них были мне знакомы и раньше, остальным меня представили по прибытии с какой-то почти неуместной церемониальностью, как будто бы меня даже смутившей. В большинстве это были коллеги Кота по его адвокатским делам и их жёны, достаточно приятные люди нашего с ним возраста или даже моложе. Был, впрочем, один седенький старичок в очках – вот он шутил больше всех, двигался больше всех, приглашал танцевать и вообще весь вечер выступал заводилой. (Потом я узнал, что это какой-то уникальный специалист по международному наследственному праву – профессор всех на свете юрфаков и консультант сильных мира сего.)

Карину я как-то сразу и не выделил в этой суете. За столом она сидела вдалеке от меня, о чем-то разговаривала с ближайшими соседями, время от времени сдержанно улыбалась – в общем, ничем не привлекла моего внимания, устремленного в тот момент главным образом на хозяев вечеринки, отношения с которыми я спешил поправить. Позже, перед десертом, когда большая часть гостей встала размяться, я отметил, что она не танцует медленные танцы. Кто-то попытался пригласить ее, но встретил отказ. Потом еще кто-то – с тем же успехом. Даже не знаю, какая сила заставила меня стать третьим в этом скорбном ряду – потерпев фиаско, и обменявшись приличия ради несколькими ничего не значащими фразами, я вернулся на свое место, где как раз в это время разносили мороженое и мадеру. Чуть позже все опять сорвались танцевать – на сей раз что-то бодрое, отрезвляющее и сжигающее свежеобретенные калории. Карина тоже встала, прошла в круг и практически сразу же заняла в нем место против меня. Теперь и я удостоился улыбки – вполне приватного толка, бесхитростной и загадочной в то же самое время, ровно из тех, что женщины расточают обычно, желая понравиться. Собственно говоря, эта улыбка и решила все дело…

Расходились, помнится, не слишком поздно. Гости долго и шумно паковались в подвалившие такси, наконец, все три машины умчались куда-то в сторону Невского, и я, оставшись один и желая немного проветриться, решил пройтись ногами до Горьковской. По какой-то причине, ныне начисто стертой из памяти, я не стал сокращать себе путь через Марсово поле, отдав предпочтение набережным – возможно, сыграла роль подсознательная тяга к воде как следствие действия алкогольных паров, не знаю. Я почти дошел до угла с Лебяжьей канавкой, когда заметил впереди себя показавшуюся мне знакомой женскую спину, чуть ссутулившуюся от быстрого шага. Уже в следующий миг я опознал Карину: видимо, она покинула кафе чуть раньше, и я за всеобщей суетой не обратил на это внимания. Я нагнал ее, и дальше мы пошли вместе, болтая о всякой всячине, сообразно случаю.

Она снимала комнату где-то на Петроградке – жила там после развода, вот уже несколько месяцев. Ей тридцать три, в браке просостояла лет восемь, не особо счастливо, особенно в конце. Детей не завели, нет. Подруга Маши Котельниковой, да, работает вместе с ней. Что еще? Сама не из Питера. Откуда? Издалека. Урал. Надо точнее? Ну, город Копейск Челябинской области. Да, родители там и сейчас живут, оба. Старики. Нет, не любит туда приезжать, дыра жуткая. Никого там уже не осталось. А здесь училась, да, тогда и познакомилась с Машей. Маша – очень хороший человек, я ее очень ценю, многим ей обязана. Бескорыстный человек. Что? Нет, у меня очень мало друзей, никого, практически, нет. Вот, Маша – и, пожалуй, все. Почему? Ну, не знаю, почему, так выходит, так вышло. Здесь вообще не шибко любят приезжих. А ваш муж? Что муж? Ну, ваш бывший муж… он питерский?.. или тоже приезжий? Питерский… (помрачнела) Он питерский, да. Выходит, питерские вас все-таки тоже любили, иногда хотя бы. Иногда. (усмехнулась) Иногда – любят. Но он любил… любил надо мною издеваться… мне кажется… (вновь помрачнела, мотнула головой). Простите… Нет, ничего.

У метро мы все-таки обменялись телефонами. Прощаясь, взял ее за руку – для меня это всякий раз пленительное приключение – много, о чем способное поведать: ладонь порой говорит свое, больше, чем язык, и иначе. Дополняя, корректируя или даже вовсе ломая выстроенный до того образ… Здесь, однако, ничего необычного не открылось – ладонь была как ладонь, маленькая, теплая, податливо-расслабленная. Ладонь молодой еще женщины, неспокойной и неприкаянной, потерявшейся в себе и в огромном городе вокруг. Пристроить которую возжелала сердобольная подружка – ради чего и вытянула меня на вечеринку.

Эту-то интригу я давно разгадал. Ибо, хоть и глуп, но не наивен. Не вполне наивен, – так все-таки будет точнее.

3.