Ключ в двери

– Ага… да тут всё, я ж говорю… вон, кардиоцентр на Орбели, вон там, за деревьями, ты отсюда не видишь… так вот, в нем отец и помер… три раза отлеживался там после инфаркта, потом выписывали… а на четвертый – помер… А с этой стороны тогда был интернат для дефективных детей… ну или так считалось, что для дефективных, не знаю… но что был интернат, это точно… И вот я, когда в детстве мимо проходил… всегда в глубине души, боялся… боялся с этими детьми столкнуться вдруг лицом к лицу… старался поскорее проскочить… даже когда не один шел…

– Ну и как, столкнулся все-таки?

– Не-а, ни разу. Во всяком случае, не помню такого. Даже в окнах вроде не видал никого.

– Тем страшнее…

– Вот ты понимаешь!

Смеемся оба.

Какое-то время мы молча перебираем ногами – весенний парк завораживает предвкушением зеленой листвы, клейким запахом лопающихся почек, какой-то теплой дымкой, не то подымающейся от сопревших за зиму листьев, не то излучаемой прогревшимися наконец деревьями и кустами, чьи серые еще недавно как уголь ветки разом обогатились тончайшими дополнительными оттенками – одни зеленым, другие розово-коричневым…

– Скажи, а ты откуда знаешь… ну про эту… про калитку здесь?.. – я с трудом вывел себя из анабиоза, – тоже что ли здесь бывал?

– Гуляли тут, помнится… еще когда я к Машке женихался… – Кот кивнул в ответ как ни в чем не бывало, – вот с тех пор и запомнил…

– Но ведь это же сколько лет прошло!

– Ну да… вот такая у меня память, что сделаешь… беда просто… ничего не стереть, как ни пытаюсь…

Я усмехнулся.

– Эту калитку, если хочешь знать, с тех пор раз пять заваривали… потом открывали опять… то есть не было никакой гарантии… что именно сегодня она…

Кот вдруг резко остановился и, повернувшись ко мне лицом, чеканно произнес, глядя в глаза:

– Ну и что? Значит мне везет. Вот и все. Просто везет.

Я кивнул:

– С тобой хорошо.

– Ага. Давай теперь где-нибудь сядем, и я все-таки объясню тебе эту трахимудию…

Какие-то нотки недоумения проступили в голосе, он то ли стеснялся немного, то ли старался сдерживать легкое подспудное раздражение.

– Ты торопишься?

Кот мотает головой.

– Уже нет. Ладно, давай погуляем, не беда.

Мы выходим к корпусам Лесотехнической академии, берем направо и мимо вросшего за столетие в землю деревянного флигеля, по обсаженной туями аллейке идем вдоль Институтского.

– Видишь – теплицы?

– Да. А что?

– Я вот помню, как их строили. Долго-долго. Выложили кирпичом первый этаж, начали второй и застряли. Сейчас вот кажется, что на несколько лет. Мы с отцом гадали, что же это будет такое и сколько построят всего этажей – и на каждой прогулке убеждались, что дело не движется… а потом вдруг враз застеклили – и вот тебе теплица…

– Экий ты сентиментальный…

– Ну я же мальчиком был тогда… А вот этот белый корпус – я как-то летом, когда никого нет, пролез через ворота во внутренний двор – а там бац, стоит всамделишний бронетранспортер!

– Забрался на него?

– А то! Как Ленин все равно.

Кот хмыкнул.

– Ладно. Так где нам тут присесть?

– Сейчас покажу. Там, за углом, возле входа вроде должна быть скамейка.

Мы обошли белое здание, увитое в высоту первого этажа девичьим виноградом, и действительно обнаружили пару массивных садовых скамеек, установленных вдоль южного фасада, недалеко от парадного входа. Одна из них, по счастью, была пуста и чиста, мы с наслаждением плюхнулись на нее и какое-то время просто сидели, откинувшись на спинку и подставив солнышку лица. В этом месте пространства, рядом с прогревшейся за утро оштукатуренной стеной, лето наступало с опережением: листья и побеги растений вырывались на свет божий неделей раньше, в беспорядочных переплетениях провисших стволов весело щебетали воробьи, распустив перышки и радуясь насекомым, на свою беду досрочно повылезавшим из зимних убежищ. Даже запах вокруг был какой-то летний – хотя, возможно, мне это только казалось.

– Хорошо здесь!

Кот кивает молча.

– Хорошо. Хотя после этого сраного суда, знаешь, везде хорошо… Ладно, давай к делу.

Он положил на колени свою кожаную папку, коротко жжикнул молнией, после чего извлек оттуда расчерченный в клеточку и посаженый на кольца простенький блокнот формата А5. Затем щелкнул авторучкой.

– Смотри же…

Ручка уверенно заскрипела по клеточкам, оставляя после себя неровные прямоугольники, соединенные нарочитыми угловатыми стрелками, а также короткие надписи едва ли не детскими печатными буковками. Надписи эти, никак не желая помещаться внутри отведенных им рамочек, лезли оттуда прочь, мельчая и забирая всякий раз вверх – но все же исправно достигали положенных окончаний, не размениваясь на сокращения: их Кот терпеть не мог.

Не прошло и двадцати минут, как прежняя вуаль непонимания рассеялась без следа. Все оказалось просто, вернее – все теперь казалось таковым, порождая удивление прежнему моему тугомыслию. Впрочем, я знал, что подобное чувство – столь же обманчиво, сколь и характерно: всякая материя прежде чем будет понята, с неизбежностью возьмет свое. Свое во времени ли, в количестве ли раз повторения – но ровно столько, сколько назначено ей благословенной Метидой.