Ключ

Нещеретов привстал, чтоб положить трубку домашнего телефона, и вдруг почувствовал колющую боль в правом боку. Он слегка побледнел, быстро положил трубку на стол и застыл, закусив губу. «Опять это раздражение?.. — тревожно спросил себя он, осторожно подавливая бок рукою и кривясь все больше. — Может, это от гимнастики? Уж не прав ли в самом деле Тихоницкий?..»

Из двух известных врачей, которые следили за его организмом, один предписал Нещеретову гимнастику в виду его перегруженности умственным трудом и сидячего образа жизни, а другой гимнастику запретил вследствие появлявшихся иногда у пациента болей не вполне ясного происхождения. Нещеретов последовал указанию первого врача, так как гимнастика ему доставляла и физическое, и душевное удовлетворение. Он посидел минуты две неподвижно. Боль прошла. Нещеретов нащупал пульс и стал считать, внимательно глядя на часы. Пульс был как будто нормальный. Для верности он посчитал еще раз. «Да, нормальный… Верно, просто мускульная боль», — с некоторым облегчением подумал Нещеретов. Он взял трубку другого телефона — городского, — и уже без помощи секретаря вызвал профессора, разрешившего ему гимнастику.

— Да, сегодня, если можно, Иван Юрьевич, — сказал он необычным для него, просительным тоном. — Благодарю вас, так я в девять буду ждать… И, пожалуйста, никому ни слова: боюсь визитов и звонков, уж это, знаете, мне участие! — пояснил он.

Почему-то (однако не из-за визитов и знаков участия) он не желал осведомлять людей о своем нездоровьи, точно подозревая, что оно доставит им удовольствие.

XXIX

«Ох, клиенты по мою душу, — подумал Семен Исидорович, подъезжая к дому, в котором он жил. Окна его приемной были ярко освещены. — Как бы Никонов не наболтал пустяков, мастер врать малый…» На вечернем деловом приеме у Кременецкого ему, по заведенному порядку, помогал Никонов. Семен Исидорович, несмотря на брюшко, довольно бойко выскочил из саней и бросил «Можно распрягать» (он старался не говорить кучеру ни ты, ни вы). Он взошел на крыльцо, поскреб о железную сетку калошами, поднялся по хорошо освещенной, крытой ковром лестнице в бельэтаж и позвонил своим звонком, — один раз довольно продолжительно, затем тотчас вторично, коротко. Тамара Матвеевна встретила его в передней, — ей всегда становилось спокойнее при этом звонке.

— Ну, что, застал? — не без волнения спросила она вполголоса. — Как он тебя принял?

— Как принял? Что за вопрос? Прекрасно, разумеется. Как же он мог меня принять? Рассыпался в любезностях.

— Он понимает, конечно, с кем имеет дело. Слава Богу, тебя все достаточно знают!.. Тут одна дама ждет, — добавила еще тише Тамара Матвеевна, показывая глазами на дверь приемной. В голосе и в глазах Тамары Матвеевны вдруг проскользнула легкая тревога, и по ней Семен Исидорович сразу понял, что дама красивая. Беспричинная, тщательно и плохо скрываемая ревность жены всегда немного забавляла Кременецкого, а с некоторого времени ему и льстила.

— Хорошенькая? — спросил Семен Исидорович, игриво подмигнув жене.

— Ничего, так себе, я издали видела. Она в трауре, плохо видно. Да, скорее красивая, — старательно-равнодушно ответила Тамара Матвеевна. — Зубы очень длинные… Так он приедет обедать?

— Кто? Ах, Нещеретов… Разумеется, приедет. В четверг на той неделе. Он был так рад… Очень вам кланялся… Она давно ждет?

— Дама? Минут десять. Никонова, конечно, еще нет. Маша ей передала, что ты будешь в шесть. Она сказала, что подождет…

— Надо будет в самом деле серьезно поговорить с Никоновым. Это становится невозможным.

Семен Исидорович прошел в свой кабинет, выровнял на полке слишком глубоко вдвинувшиеся тома «Энциклопедического словаря», бегло оглянул себя в зеркало и, подтянув брюшко, чуть выпятив грудь, открыл дверь приемной.

— Сударыня, — сказал он, кланяясь.

С дивана, стоявшего наискось, особняком, как ставится мебель на сцене, поднялась высокая дама в трауре и поспешно направилась к Кременецкому. Семен Исидорович пододвинул ей тяжелое кресло.

— Пожалуйста, садитесь… С кем имею честь?.. — спросил он, также садясь и вглядываясь в даму. Она в самом деле была хороша собой и очень элегантно одета. Даже траурная вуаль на ней, опущенная через плечо, с белой полоской у лба, была особенная. «Эффектная женщина! Уж не артистка ли?» — подумал Кременецкий. Дама на него взглянула, затем опустила глаза, видимо, преодолевая волнение.

— Я Елена Фишер, — сказала она тихо.

Что-то дрогнуло в лице и в душе Семена Исидоровича.

— Госпожа Фишер? — повторил он. — Вы не супруга ли… не вдова человека, так трагически погибшего на днях?

— Да, это я, — прошептала дама.

Семен Исидорович приподнялся в кресле и крепко пожал руку госпоже Фишер.

— Я немного знал вашего покойного мужа, — глубоким негромким голосом сказал он. — Разрешите выразить вам мое искреннее сочувствие и соболезнование…

Дама низко наклонила голову. Семен Исидорович помолчал с минуту из участия.

— Могу ли я быть вам чем-либо полезен? Поверьте, все, что в моих силах…