Ключи к полуночи

Кабуки был квинтэссенцией японской культуры, сущностью драматического искусства. Игра в высшей мере была стилизована. Все эмоции преувеличены. Сценические эффекты тщательно продуманы и ослепляли своим великолепием. Но в итоге, подумал Алекс, получалось нечто очень красочное и острое. В 1600 году женщина по имени О-Куни, служительница одной из усыпальниц, организовала труппу танцоров и представила постановку на берегах реки Камо в Киото. Так появился театр кабуки. В 1630 году правительство, пытаясь "улучшить нравы", запретило женщинам появляться на сцене. В результате этого появились "ояма" — актеры-мужчины, специализирующиеся на женских ролях в спектаклях кабуки. Со временем женщинам снова разрешили выходить на сцену, но к тому времени традиция чисто мужского кабуки уже твердо устоялась и считалась нерушимой. Несмотря на архаический язык, которого большинство зрителей не могло понять, и на неестественные ограничения, налагаемые трансвестизмом, популярность кабуки никогда не увядала, хотя бы потому что он представлял великолепное зрелище. Жизненность этого искусства была в большей степени свойственна тому, что оно исследовало, — комическому и трагическому, любви и ненависти, прощению и мести. В пьесах древних авторов эти чувства были больше и ярче, чем в жизни.

"Чувства универсальны", — думал Алекс, когда смотрел пьесу. Он понимал, что эта мысль не нова, но было в ней что-то такое, о чем он никогда не размышлял. Он вдруг осознал, что подтекст ее был ошеломляющим. Чувства изменялись не от города к городу, не от страны к стране, не от года к году и не от века к веку. Раздражители, на которые реагировало сердце, постепенно менялись по мере того, как человек взрослел. Ребенок, молодой человек и взрослый неодинаково воспринимают те же самые проявления радости и печали. Но эти чувства идентичны в каждом из них, потому что чувства сотканы так, чтобы образовывать одну истинную материю жизни, всегда и без исключения, материю с одним-единственным узором.

Внезапно, посредством кабуки, Алекс Хантер достиг понимания двух ценных истин.

Во-первых, если эмоции универсальны, тогда, в некотором смысле, он не был одинок, никогда не был одинок раньше и никогда не смог бы быть одиноким. Будучи ребенком, съеживающимся под тяжелой рукой пьяных родителей, он существовал в отчаянии, потому что представлял себя мальчиком в пузыре, запечатанном и пущенном плыть по воле волн за пределы понимания общества; мальчиком, плывущим вне нормального потока времени. Но теперь он осознал, что никогда не был действительно одиноким. Каждый вечер, когда его бил отец, другие дети во всех уголках мира страдали вместе с Алексом как жертвы своих больных родителей или чужих людей, и вместе они выдерживали. Они были братьями. Никакая боль или счастье не были единственными в своем роде. Все чувства вытекали из общего бассейна — огромного озера, из которого пило все человечество. И (он мог видеть это, видеть так ясно) через все это озеро тянулись сети жизненного опыта, невидимые, но тем не менее материальные нити, связывавшие всех пьющих друг с другом, так что все расы, религии, национальности и индивидуальности становились одним неделимым. Поэтому было не важно, какое расстояние разделяло его и его друзей, его и его возлюбленных, он никогда не подвергнется полной изоляции. Нравилось ему или нет, но жизнь подразумевает эмоциональное участие, а это участие значило рисковать.

Во-вторых, он увидел, что если эмоции универсальны и безвременны, они представляют величайшие истины, известные человечеству. Если миллионы и миллионы людей, в дюжине различных культур независимо доходили до той же самой идеи любви, то, значит, нельзя отрицать ее существование.

Громкая, драматичная музыка, сопровождавшая убийство, теперь начала утихать.

На огромной сцене один из "женщин" вышел вперед, чтобы обратиться к аудитории.

Музыка затрепетала и угасла с первыми словами оямы.

Джоанна взглянула на Алекса.

— Нравится?

— Да. Чудесно. В этом что-то есть. В самом деле что-то.

* * *

Они прошли в бар, где владелец обратился к ним по-английски только с тремя словами:

— Только по-японски, пожалуйста.

Джоанна быстро заговорила по-японски и убедила его, что, если не по рождению, то умом и сердцем, они были привержены местным традициям, и он, улыбаясь, приветствовал их.

Они взяли сакэ, и Джоанна сказала:

— Дорогой, не надо пить так, как ты.

— Я делаю что-нибудь не так?

— Не надо держать чашку в правой руке.

— Почему нет?

— Считается, что это признак того, что ты большой и безудержный пьяница.

— Может быть, я и есть большой и безудержный пьяница.

— Да, а ты хочешь, чтобы все знали об этом?

— Так мне держать чашку только в левой руке?

— Правильно.

— Вот так?

— Да.

— Я чувствую себя этаким неотесанным варваром.

Она подмигнула ему и, улыбнувшись, произнесла:

— Со мной ты можешь пользоваться обеими руками.

* * *