Ключи от дворца

Под такой внезапный огневой налет попал ночью медсанбат дивизии. Разрывом первого снаряда тяжело ранило врача и двух санитаров. Когда их положили на операционные столы, палатку накрыл второй снаряд. Погибли и хирург, и те, кто вначале был только ранен. Все это произошло в Черных Стругах, там же, где стоял батальон. Метц попросил Фещука выделить взвод красноармейцев, чтобы отдать погибшим воинские почести. Прибыл и дивизионный оркестр. В первый раз за годы войны Алексей видел во всей полноте торжественно-скорбный ритуал, каким полагается окружить смерть близких. А ведь сколько их похоронено на его глазах за эти годы?! Не хватило бы и оркестров, чтобы проводить всех в последний путь. Но в наступлении не задерживаются у могил…

Когда Алексей узнал о трагедии в медсанбате, он невольно подумал о Султановой… Неужели и она? Но Метц назвал фамилии, ему незнакомые. Оба врача — муж и жена — присланы уже после форсирования Западного Буга из армейской роты усиления. А на похоронах он увидел Султанову, шагавшую за одним из гробов с красной подушечкой, на которой лежал орден. Та же командирская осанка, только лицо постарело… Процессия растянулась едва ли не на все Черные Струги. Замыкали ее польки. Наверное, они, слушая похоронный марш Шопена, думали о своем горе, о своих утратах.

За время нахождения дивизии в резерве и неоднократных передислокаций Алексей еще пристальнее всмотрелся в живое лицо и душу народа, на землю которого довелось прийти с оружием в руках. Разные судьбы, разные заботы, разные пути. Пан Виктор, бухгалтер варшавского банка, на даче которого они одно время жили, с наступлением сумерек вынимал из оконных проемов рамы и на ночь уносил их в подвал, где спал с семьей.

— И вы, пан Виктор, всю войну так?

— О, пан капитан, во всей Европе уж давно нет ни одного стекла… Сквозняки от Варшавы до Парижа… Когда возвратятся жолнеры и начнутся свадьбы, эти рамы станут для моих невест лучшим приданым.

У хозяина были две дочки на выданье — Стефа и Виктория. Весь день они рукодельничали. Вышивали занавески, искусно мастерили и раскрашивали тряпичных кукол, изготовляли из каких-то отходов затейливые альбомы, шкатулки. Два раза в неделю пан Виктор отвозил эти изделия на рынки Минск-Мазовецка или Седлеца. Возвращался, щелкал конторскими счетами. Здесь все было понятно. Торгующая, кланяющаяся каждому лишнему злотому Польша.

А в Воломине штаб батальона разместился в окраинном домике пожилой работницы чулочной фабрики, которая только что проводила в дивизию Яна Домбровского двух сыновей и осталась с дочкой — хохотушкой Мартой, девушкой почти избыточного здоровья. Марта стала донором разместившейся здесь, в Воломине, армейской станции переливания крови. Узнав об этом, Фещук, Алексей, Трилисский отдавали Марте весь свой офицерский доппаек, подкармливали ее из батальонного котла.

— Берите, Марта, берите, ешьте на здоровье. Вы наша сберегательная касса, — приговаривал, передавая продукты, Алексей. — Как это по-польски? Ощадна? Ну и по-украински так… Мы вносим в вас свой вклад, и вы его хранительница до первого требования вкладчика…

— Езус-Мария, — с непритворной тревогой всплескивала руками Марта. — Се кров, кров… Пусть бы пану капитану не пришлось требовать назад такого вклада до самого Берлина… Никогда.

— Всякое может случиться. Тогда после Берлина придем за процентами, — шутил Фещук.

— О, проценты? Проценты могем отдать и зараз…

Марта, не стесняясь матери, а вернее, именно потому, что мать была здесь же, подскакивала к офицерам, поочередно целовала их. Доппаек она перемалывала своими крепкими, завидного белого налива зубами с таким усердием и сосредоточенностью, будто и в самом деле выполняла служебную обязанность. С донорского пункта возвращалась такая же неунывающая, смеющаяся, краснощекая. В ней Алексей словно видел молодую Польшу — яснолицую, добросердечную, приветливую.

Новый год еще встречали в Воломине, а на следующую ночь батальон погрузился в машины и выехал на знакомую дорогу — к Яблонной. Здесь вскоре и услышали весть о начавшихся наступательных боях, что повели наши войска с сандомирского, а затем с магнушевского и пулавского плацдармов. К этому времени на исходный рубеж для прорыва Привислянского укрепрайона выдвинулась и их дивизия. Окопы, в которых обосновался батальон Фещука, какое-то подразделение вырыло еще с осени в песчаном, сыпучем грунте. Они почти развалились, и хотя второй день шел снег, приводить их в порядок не хотелось: с часу на час ждали начала наступления. Боевые листки во взводах подводили итоги той подготовки к нему, что велась все эти недели.

И как раньше, на оставленных позади рубежах — под Новосилем, у Трубчевска, Западного Буга, — вновь созвали партийные собрания, партийное бюро.