Ключи от ящика Пандоры

Ирина вдруг рассмеялась визгливо, истерически, наклоняясь корпусом вперед и хлопая себя по коленям руками. Смех слышался будто со стороны, рвал горло болью, и невозможно было его осадить, и страшно неловко было перед тетей Сашей. А отсмеявшись, заговорила сипло, отрывисто, как говорят после бурного смеха, изнемогая:

– Здорово, да? Ой, не могу… Наверное, я очень смешно все эти годы выглядела, правда? Носилась со своим семейным счастьем, развлекала окружающих беззаботностью? Смешная была, да? Жалкая смешная тетка…

– Ну зачем ты… Все не так…

– А как, теть Саш? И вы… Вы-то почему молчали? Смотрели на меня, счастливую идиотку, и молчали?!

– Было бы лучше, если б на тебя это раньше свалилось?

– Да! Лучше! По крайней мере это было бы честнее! А так… Получается, что вы меня предали. Даже больше, чем Игорь. И вы, и мама, и Снежанка…

– Прости меня, Ирочка…

Теткины губы испуганно затряслись, ладони потянулись к внешним уголкам глаз – утереть выпавшие быстрые слезы. Жалкий жест, да. Но странно – не было внутри жалости к ней. Ничего внутри не было, кроме острого обиженного недоумения.

– …Прости, девочка, я за тебя очень боялась. Зная, как ты Игоря любишь, учитывая твой характер!

И снова – дрожание рук, трепет очочков в сморщенных ладошках.

– Да при чем тут характер, теть Саш?! – переспросила зло, сжав ледяные ладони.

Тетка подняла на нее взгляд – болезненно-пронзительный через линзу старческой слезы. Но заговорила вдруг не слезливо, а очень твердо, отделяя слова жесткими паузами:

– Какой характер, говоришь? Да такой вот: слишком цельный, одним куском рубленный, компромиссов душевных не признает. С таким очень легко камня на камне от своей жизни не оставить, это же как ящик Пандоры открыть, спрятанный в самой себе! Ты сама себя толком и не знаешь, Ирочка. А я знаю, я тебя, как себя, чувствую…

И вдруг всхлипнула, махнула ладошкой, заговорила уже торопливо, ловя ее взгляд и слегка подавшись корпусом вперед:

– Знаешь такой миф – о ящике Пандоры? Вот я и подумала – зачем же я тебе сама буду от этого ящика ключи давать? Подумала – пусть все твои беды в ящике остаются, зачем их на свободу… Это я убедила всех, чтоб оберегали тебя, молчали! И Нину Вадимовну, и Свету!

– И Игоря?

– Нет. Игорь сам нас просил, чтобы…

– Понятно.

– Никто не виноват, я одна! Меня и суди!

– Нет, я вам не судья. Как я могу вас судить – вы же столько для меня сделали. И вы, и тетя Маша… Очень вам благодарна, спасибо.

– Ирочка, нехорошо ты сейчас сказала. С большой обидой.

– Может, и нехорошо. Простите. Ладно, пойду я, сама как-нибудь разберусь. И с ящиком Пандоры, и с ключами, и со своим цельным характером.

– Погоди, Ирочка! Прости меня…

Девушка выскочила из кухни, не оглядываясь, пальцы кое-как справились с замком в прихожей. Она летела вниз через две ступеньки, стараясь не слышать, как несется ей вслед теткино надрывное, виноватое:

– Прости, прости меня…

* * *

Она села в машину, кое-как вырулила со двора. Ногам было отчего-то неловко, глянула вниз, и губы поползли в судорожной усмешке – тапочки! Даже не заметила, что выскочила в них. Розовые пушистые плюхи, как дополнительное издевательство. Ну ладно – не возвращаться же… Руки тряслись, колесо попало в колдобину на асфальте, и от толчка в голове вдруг прояснилось – нет, нельзя ехать в таком состоянии, еще не хватало аварию на дороге устроить. Ирина притормозила на площадке у продуктового магазинчика, откинулась на спинку сиденья, пытаясь унять внутренний озноб. Хотя он сейчас – как спасение. Пока сотрясаешься, никаких решений в голову не приходит.

Господи, господи… О каких вообще решениях может идти речь? Срочно собираться и уходить? Заявление на развод подавать? Объяснять Машке с Сашкой, что у них на стороне братец есть? Или самой – головой вниз с моста, и пусть муж плачет и запоздало раскаивается в своем предательстве? Ага, десять лет не раскаивался, а тут вдруг…

Так… Что же тогда делать-то? Странно, какая холодная пустота в голове, ни одной порядочной мысли нет, ни обиженной, ни горделивой. Наверное, не сформировались еще, не прорезались сквозь дикое изумление. Может, надо подождать немного, когда в голове прояснится? Но сколько ждать? Надо ведь и впрямь делать что-то, какие-то гордые женские поступки совершать. Что в таких случаях делают гордые и обиженные женщины – подсказал бы кто! Хотя бы – в первый момент…

Наверное, ревнивые истерики устраивают, потом с неврозом и нервным истощением в больницу попадают, а потом ничего, смиряются, дальше живут как ни в чем не бывало? Двадцать лет… Почти двадцать лет уверена была, что повода для ревности нет – расслабилась, посмешищем для всех стала. Купалась в неискренних словесах – ах, счастливый брак, прекрасная пара, оба – породистые коняшки! Ах, завистью захлебнуться можно! А за словесами – то ли усмешка, то ли жалость к ней, пребывающей в глупом неведении?