Клювы

– Что вы сказали? – Филип переключился на собеседницу.

– О, милый мой, вам надо помочь. – Вилма коснулась висящего на цепочке кулона: серебряного кувшина. – И у меня есть снадобье. Идем.

Она потянула его за руку. Мимо одурманенных лиц, доброжелательных улыбок и гнетущих форм.

В ванной, на корзине с грязным бельем, дрых перебравший спиртного толстяк.

Филип наблюдал за манипуляциями Вилмы. Она высыпала на ободок раковины щепотку порошка, банковской картой выровняла его в линию.

– Кокаин? – спросил Филип.

– Лекарство. – Она вручила Филипу фиолетовую купюру. – Прошу.

Он помешкал. Склонился и приставил к ноздре «Масарика»[6]. Прежде ему не доводилось нюхать наркотики.

Спящий толстяк закряхтел на плетеном троне. Филип вдохнул порошок, смел с фаянса гранулы.

Будто фейерверк взорвался за переносицей, искры подожгли хворост в черепной коробке.

– Ух ты! – Он потер нос, блаженно ухмыляясь.

– Я же говорила!

Вилма уже сооружала вторую дорожку.

Вертолет, терроризирующий сознание, улетел. Теперь внутри Филипа извивался искрящийся провод.

– Тебе лучше?

– Лучше, лучше, лучше…

Они вошли в кальянную пелену. Нюх и зрение обострились. Филип видел каждый мазок краски, каждый угорь на щеках богемы. Слышал, как хохочет Калигари, пускай фильм и был немым.

Твари вылезали из рам, ползали у ног. Гибкие, рыхлые, ноздреватые. Минутные стрелки мчались по циферблату. Вилма танцевала под невразумительный микс джаза и стука зубов о стаканчики.

Филип рухнул на софу.

«Дьявол! Зачем я…»

Он заткнул пальцами уши. Сердце будто нашпиливалось на колючку.

– Вилма… противоядие…

Он защелкал пальцами, чтобы привлечь внимание.

Но примолкшим посетителям выставки было не до него. Прервав свои блуждания, гости смотрели куда-то в прихожую. Филип, сосредоточившись, посмотрел туда же.

Толстяк, пять (десять, двадцать?) минут назад спавший в ванной, медленно шел по мастерской. В руках он держал шестилитровую пластиковую бутыль. Жидкость цвета вишни плескалась на половицы. Кто-то заворчал, отскакивая от брызг.

– Что вы делаете? – удивился Сорока. Он встал на пути толстяка.

Жидкость образовывала лужу у ботинок художника.

«Олифа», – подумал Филип. Искры – не все, но большая часть – погасли в голове. Словно костер потушили струей из шланга.

Толстяк икнул. Затряс бутылью. Штанины Сороки потемнели от маслянистой жидкости.

– И что же это будет такое? – спросил Сорока.

– Хрррг! – прорычал довольный толстяк. Щелкнуло колесико зажигалки.

Опережая крики, толстяк засмеялся. Пропитанный олифой реглан вспыхнул, превращая безумца в огненный столб. Искры – теперь настоящие – закружили в воздухе. Затрещали волосы. Сгорающий заживо человек шагнул к Сороке и обнял его.

А мгновение спустя мастерская превратилась в духовку.

Снаружи (4): Голицыно

– Не выключай, пап, – смущенно попросил Саша, когда отец потянулся к ночнику.

Антон Журавлев погладил сына по мягким волосам.

– Ты помнишь, что мы с тобой решили насчет Бабая?

– Помню. Мы решили, что его нет.

– Тогда в чем дело?

Мальчик неопределенно повел плечами и коснулся ссадины на лбу.

– Болит?

– Уже нет. Пап?

– Да?

Мальчик тяжело вздохнул:

– Я бы хотел не видеть снов.

– Глупости. Сны – это прекрасно. Это целый мир.

– Па?

– Да, милый?

– Ты знаешь Песочного человека?

«Ну вот! – ухмыльнулся про себя Антон. – Неделю назад мы с боем выжили из шкафа Бабая, теперь ему на смену пришел новый монстр».

– Если он поселился в твоем шкафу, я буду взымать с него квартплату. Нам и так тесно, без сказочных персонажей.

– Он не в шкафу, а во сне.

– Понятно.

Отец встал с кровати и подошел к книжной полке. Провел взглядом по корешкам детских книг.

– Ага, вот он! – Антон снял с полки увесистый черный томик, на обложке которого значилось: «Гофман. Сказки». – Пожалуй, я заберу у тебя это пока.

– Мне они нравятся.

– Мне тоже. Но некоторые рассказы Гофмана чересчур взрослые. Я верну тебе их через пару месяцев, хорошо?

– Хорошо.

– И запомни, герой, в нашем доме тебе ничего не угрожает. Если тебе приснится какая-нибудь злюка, просто дай ей подзатыльник.

Саша заморгал, соглашаясь. Нижняя часть его лица уже была скрыта одеялом.

– Сколько раз тебя можно поцеловать? – поинтересовался Антон.

– Пять.

– Только пять? Я хотел тысячу пять.

– Ну, па, это же продлится до утра!

Отец засмеялся и поцеловал сына в переносицу разрешенные пять раз.

– Па?

– Да, Саша?

– А если я сделаю что-нибудь плохое во сне, ты будешь ругать меня?

Вопрос застал Антона врасплох.

– Не буду, – произнес он. – Сны – это же понарошку.

– Хорошо, – сказал Саша. – Спокойной ночи, па.

– Спокойной ночи, милый.

– Ами выляли фифисоемо, – сообщила Олеся из ванной комнаты.

– Амумумумумоемо, – передразнил ее Антон.

Олеся выплюнула зубную пасту, прополоскала рот и повторила:

– Я говорю, что Саша выглядит обеспокоенным.

– Немного.

– Он снова спит с включенным светом.

– Знаю. Его монстры должны платить нам за электроэнергию.

– Бабай вернулся?

– Его кузен. Песочный человек.

Олеся вышла из ванной, массируя шею. Волосы забраны в хвост, футболка прикрывает бедра. Спальня наполнилась запахом шампуня и ночного крема.

– Какой человек? – переспросила Олеся.