Клочья тьмы на игле времени

«Летом 1936 г. я выехал из Праги, где находился один из подпольных центров, в фашистскую Германию, чтобы встретиться в Гамбурге с Розой Тельман. Мы знали, что незадолго до того она добилась свидания с мужем и Эрнст мог ей что-то передать для партии, хотя бы на словах. Несмотря на то, что Роза встречалась с Эрнстом Тельманом в условиях тюрьмы при изощренной слежке и подслушивании, она сумела в разговоре с мужем понять то главное, что адресовалось партии».

(Воспоминания Вальтера Траутча — связного Тельмана. Запись на полях лабораторной тетради.)

Он вспоминает, в который раз все вспоминает. Продумывает каждое слово, каждый жест инквизитора. Угрюмое молчание Друга, шепот, оборванную в самом начале фразу. Риму они, во всяком случае, его не выдадут. «Это уже очень хорошо», — сказал Друг.

Слабость следствия очевидна. Они идут на все. Совершенно неприкрытый цинизм. По-видимому, Фанатик говорил правду. Не провоцировал. Им и в самом деле не нужны мученики. И обвинительный акт налицо. Ни слова о его философских взглядах. Волей-неволей инквизиторам пришлось сбросить маску. Символично в этой связи и то, что его допрашивали с открытыми лицами. Новые веяния? Или считают ненужным особенно церемониться с ним? А почему, спрашивается? Ответ простой: он либо продаст им себя с потрохами, либо сгорит на костре. Все довольно логично. Цинизм, конечно, невероятный. Так разговаривать можно лишь с соучастником. Надеются, что он станет соучастником. Больше того, не сомневаются в этом. Ну погодите, святые отцы! А как угрюмо и скорбно молчал Друг! Стыдился за коллегу? Опасался за стойкость обвиняемого? Думал о том страшном, о котором не успел досказать? Почему же о страшном? Скорее, напротив, о благоприятном.

В воду перестали подмешивать сонное зелье, и Мирандо почти не спал… Но вроде бы не страдал от бессонницы. Выбился из сна и сгорал в думах. Лампа горела на столе. Не писал, а все раздумывал. Кормить его стали немного лучше. А силы уходили. Незаметно и неуклонно. Сжигал себя. Шел на износ. Лампа горела.

Беззаветней, чем когда-либо, надеялся на помощь Друга. Раньше казалось, на все пойдет, чтобы сохранить жизнь, добыть свободу. Но не предвидел, чего от него потребуют. Как будто обо всем передумал, а такого предвидеть не сумел. Потому и чувствовал, что не сделает так, просто не сможет. Прислушивался к себе с каким-то удивлением, с посторонним интересом. Мысленно убеждал себя, что если захочет, если действительно захочет, то и сделает. Но как только принимался обдумывать все, так сразу же натыкался на какое-то глубинное сопротивление. По инерции еще размышлял, но уже знал внутри себя, что не сможет. Это было бы слишком. С таким грузом на сердце уже не подняться, не выжить. Да и жить-то для чего растоптанному вконец? Для чего? Ведь твердо знал, что земною жизнью любая другая жизнь кончается, что ничего не будет потом.

А если так, то возможно ли ради бренной жизни этой дух свой убивать? Как существовать потом, ненавидя себя, свое предательское тело, которое толкало его на унижение из одного животного страха?

Но и костер страшил. Ужасал!

Вот наденут на него жуткий санбенито. (Черти корчатся. Адское пламя лижет. Серные огоньки вспыхивают. Котлы с грешниками кипят.) Язык особыми тисками зажмут, чтобы не мог богохульник кричать, не смущал бы, окаянный, речами предсмертными честных обывателей. Сунут длинную свечу ему в руки. Цепь вокруг тела обмотают. Солдаты и монахи с факелами по обе стороны выстроятся. Погребальные молитвы затянут они, как поведут его на аутодафе. А в часовне колокол зазвонит. Начнется панихида за упокой души приговоренного. Еще живого отпевать будут. Вот как оно все получится. Вот как… Но не санбенито и не тиски страшны, не панихида. Хворост подпалят под ним. Жечь станут на медленном огне. Как долго это будет, пока смерть придет! Как долго! И мука страшна, но ожидание ее, быть может, куда страшнее.

Вконец измучился. Есть почти совсем перестал. Только воду пил неудержимо и жадно. Но жажда не исчезала. Желудок водой наполнялся, а язык горел. В животе булькало, когда вставал, а пить все хотелось.

Видения стали являться. Горация Метелла белой тенью скользила над каменным полом. Руки протягивала. Куда-то звала. Одежды ее как от ветра нездешнего раздувались. Манила его. А он все не шел, не мог пойти. И улыбка ее, всепрощающая, озаренная, знающая улыбка мертвых, которые снятся.

Вскакивал с постели. Стучал кулаками в дверь. Лампу у стража требовал. А она на столе горела. Масляным сумраком стены красила.