Клод Моне

Глава 13 ВЕРНОН

Итак, Алиса бедствовала, едва сводя концы с концами. Как-то раз ее навестил Эрнест. Увы, с собой у него оказалось всего сто франков, которые он ей и оставил, после чего поспешно отбыл из Пуасси. Он категорически не желал встречаться с Моне, сообщившим о своем скором приезде. Эрнест, на наш взгляд, повел себя более чем странно. Если он действительно любил Алису так сильно, как утверждал, почему он не настаивал на своих правах? Почему не «осадил» виллу Сен-Луи? Почему не дождался соперника, чтобы вынудить его на серьезное выяснение отношений? Пожалуй, придется признать, что Эрнест был трусоват. Но тот же упрек мы можем в равной мере адресовать и Клоду. В сложившейся ситуации он, подобно Фейдо [54], также показал себя не с лучшей стороны и всячески старался снять со своих плеч груз ответственности. Решительно, единственным настоящим мужчиной в этой семье оставалась Алиса!

Зато с Дюран-Рюэлем все уладилось как нельзя лучше. Он выкупил у Моне 23 написанные в Нормандии картины, уплатив за все про все 8800 франков [55]. Правда, художнику досталась лишь примерно половина этой суммы, поскольку остальное он получил раньше в виде авансов. И практически все деньги ушли на уплату долгов. Парижскую мастерскую на улице Вентимиль ему пришлось оставить — Кайбот объявил, что более не в состоянии оплачивать ее аренду. В это же время Моне решил уехать из Пуасси, где чувствовал себя неуютно, и вернуться в полюбившийся ему Пурвиль. Настало лето, а значит, ничто теперь не мешало ему взять с собой Алису и весь выводок детей. Настоящие каникулы, радовались они. Семейство намеревалось поселиться на вилле «Жюльетта», в прелестном домишке, стоявшем на берегу речки Си. Переезд назначили на субботу 17 июня.

«У меня сохранилось множество детских воспоминаний о днях, проведенных в Пурвиле, — рассказывал позже Жан Пьер Ошеде [56](Алисиному „малышу“ исполнилось уже пять лет). — Какими вкусными и красивыми были галеты папаши Поля — местного кондитера, — и как аппетитно выглядели они на натюрморте Моне. И какой ласковый был щенок грифона у мамаши Поль — между прочим, именно его она держит на коленях на портрете кисти Моне, где он кажется совершенно живым, хитрющим, но в то же время послушным».

Тот же Жан Пьер вспоминает, что в Пурвиле его старшая сестра Бланш впервые попробовала заняться живописью — чтобы делать то же, что папа Моне, который не замедлил обнаружить, что девушка не лишена таланта.

А вот в своем собственном таланте он в этот период начал сомневаться. Лето в Пурвиле, в кругу семьи, на которое возлагалось столько надежд, не принесло ему удовольствия. Все шло не так. Погода никак не желала устанавливаться, зато встала острая необходимость срочно погасить долг пятнадцатилетней давности (2200 франков!). Алису без конца донимал своими приставаниями Эрнест, а сам художник попросту устал. Все чаще его одолевали приступы мрачного раздражения.

— Все, пора с этим кончать! — вскричал он однажды в припадке ярости, изрезав в клочья несколько картин.

К счастью, десятки других уцелели. Ибо, несмотря на дурное настроение, он работал плодотворно как никогда. Результат — целый цикл картин с изображением церкви в Варанжвиле, стоящей на вершине скалы. В деревне об этой церкви рассказывали такую легенду. Якобы однажды жители, утомившись каждый раз ради церковной службы карабкаться на кручу, решили разобрать церковь и сложить из тех же материалов другую, посреди деревни. Но покровитель алтаря святой Валерий так любил открывавшийся из храма вид на море, что не успели крестьяне разрушить церковь, как он восстановил ее на прежнем месте всего за одну ночь! И Моне влюбился в церковь не меньше святого.

К этому же времени относится и превосходный цикл работ, запечатлевших скромный домик местного таможенника. В истории Пурвиля этот таможенник играл значительную роль. «Он принял на себя наследие Церкви и Империи, — пишет анонимный автор в путеводителе XIX века, — и стражем стал на часах. Ему принадлежит право взимать пошлины за морской промысел, дороги и мосты, как и за обломки разрушенных во время крушения кораблей. Но все обилие почестей и привилегий не способно разлучить его с глубокой тоской, поселившейся здесь вместе с ним. Как часто взор его туманится при виде этого огромного моря, чей далекий горизонт лишь изредка оживляют черные точки парусов; при виде этих утесов, изъеденных временем и волнами, этих скал, выступающих из вод морских в Айи подобно акульим зубам, и этих нескончаемых груд гальки, которые океан без устали катает по берегу с шумом, напоминающим звон цепей…» [57]

Глядя на картины Моне, мы и в самом деле словно слышим этот шум и представляем себе, как его кисть ложилась на холст, разбиваясь об него, как разбиваются волны о скалистые утесы Айи.

Приближался октябрь. У детей начинался учебный год, а значит, пришла пора расстаться с виллой «Жюльетта» и возвращаться в Пуасси — город, который так и не смог расположить к себе Моне.