Клод Моне

Тревожился он и за свои полотна. А если враг, активно наступавший в то время, доберется и до Живерни, как это случилось в 1870 году? Тогда, 44 года назад, он предпочел удрать в Англию, потому что ему нечего было защищать, нечем дорожить. На сей раз он не убежит. Он встретит опасность лицом к лицу.

«Решено! — пишет он Жеффруа. — Я остаюсь здесь. Если эти дикари меня убьют, пусть я умру среди своих картин, рядом с делом всей моей жизни!»[219]

Поначалу он планировал переправить картины в Париж, чтобы спрятать их в галерее Дюран-Рюэля. Но торговец наотрез отказался рисковать:

«И думать об этом не смейте! Столице грозит куда большая опасность, чем вашей нормандской деревне!»

В Живерни тем временем прибывали раненые, все больше и больше. Американский скульптор Макманнис предложил устроить в одной из служб «Монастыря» — его обширного поместья — передвижной лазарет. Заведение подобного рода уже действовало неподалеку, в Вернонне, в имении «Раскаявшиеся грешники». Работал там доктор Эдмон Спаликовский, известный также своими изысканиями в области истории Нормандии. Именно его перу принадлежат несколько статей из цикла «Клод Моне во время войны»[220]. Ухаживать за ранеными во временном лазарете доктору помогал его друг Жан де Лаваранд, впоследствии — владелец замка в Шамблаке и автор путеводителя по Нормандии[221]. К Моне Лаваранд относился довольно прохладно, во всяком случае, если верить его собственным воспоминаниям: «Прежде чем слиться с водами великой реки, Эпта орошает Живерни, где нашла себе приют целая колония художников, привлеченных сюда Клодом Моне — создателем фантастических садов и автором знаменитых „Нимфей“. Возможно, музею „Оранжери“, что в саду Тюильри, понадобилось немало мужества, чтобы решиться украсить свои стены этими грандиозными полотнами, однако следует признать, что тот уголок земли с водоемом, благодаря которому они и появились на свет, устроен с непревзойденным искусством…»

Моне тревожился за всех молодых жителей Живерни, которые подобно Мишелю и Жан Пьеру ушли на фронт. Зайдя как-то раз в мэрию, он оставил здесь небольшой конверт с деньгами, предназначенными для сражающихся солдат. Впоследствии он будет регулярно так поступать, до тех пор, пока не закончится война. Например, 28 февраля 1917 года он внес 285 франков, которые следовало разделить на 19 частей по 15 франков[222] каждая и передать тем 19 солдатам родом из Живерни, которые томились в немецком плену.

К нему без конца обращались представители всевозможных благотворительных организаций — «Жертв войны», «Неимущих художников», «Помощи морякам», «Сирот и вдов», «Помощи семьям военнопленных»… Он не отказывал никому. Его щедрость принимала разные формы: иногда он просто давал просящим деньги, иногда расплачивался «натурой», предоставляя свои пастели для благотворительных распродаж.

В стране шла война, и Моне по-своему участвовал в ней.

После кончины Алисы и Жана дружная прежде семья распалась. Жак, например, просто хлопнул дверью, потребовав своей доли наследства из имущества матери. Испортились отношения с Мартой Батлер и Альбером Саллеру — их попытки продать некоторые подаренные Моне полотна художник воспринял как предательство. Жан Пьер и Мишель были далеко, каждый день рисковали жизнью на фронте…

Как бы то ни было, Моне вновь берется за кисти. Свидетельство об этом нам оставили члены комитета по присуждению Гонкуровской премии, 17 июня 1915 года посетившие художника в Живерни.

«Он продолжил работу над начатой еще до войны масштабной серией, известной под названием „Нимфеи“. Свои впечатления он переносил на холсты высотой около двух метров и шириной от двух до пяти метров. Несколько из них были уже закончены, и он даже задумал построить для них особую мастерскую, поскольку намеревался расширить эту серию», — вспоминал академик Люсьен Декав в номере «Пари магазин» от 25 августа 1920 года.

Его друг Жеффруа, также входивший в комитет по Гонкуровской премии, приехал в Живерни вместе с коллегами — Леоном Энником, Росни-старшим, Полем Маргеритом. Именно он случайно подслушал разговор, состоявшийся у художника с Мирбо, прибывшим к Моне вместе с женой.

— Вы начали грандиозную работу, — говорил Мирбо. — Когда вы думаете ее закончить?

— Лет через пять, я думаю…

Третья мастерская, получившая название «Декорации», была практически готова. Каменщики Мориса Ланктюи не подвели. Но сам Моне, глядя на вознесшееся посреди деревни огромное здание, внезапно ощутил нечто вроде страха перед масштабом собственного замысла.

«В моем возрасте предпринять подобную попытку! Затеять такое строительство! Это безумие, это настоящее безумие! Я уже не говорю о том, в какие сумасшедшие суммы оно мне обошлось. А этот самый Ланктюи построил для меня нечто столь уродливое, что мне стыдно смотреть на это сооружение, мне, всегда нападавшему на тех, кто пытался изуродовать облик Живерни!»[223]