Клод Моне

Итак, на Салон отправилась «Камилла» — она же «Дама в зеленом». Жюри благосклонно отнеслось к картине. Узнав об этом, Камилла улыбнулась. Улыбнулся ей в ответ и Моне, пряча свою улыбку в бородку, которую начал отпускать.

Многие художники тогда носили бороду. А вот, например, служащим похоронных бюро вплоть до 1 ноября 1888 года категорически запрещалось иметь на лице растительность — официально считалось, что борода может служить рассадником микробов[14]…

Сезанну, Мане и Ренуару Салон 1866 года обеспечил похороны по первому разряду — жюри, состоявшее из «филистеров», отвергло все представленные ими картины.

Зато Моне ликовал — его «Камилла» имела бешеный успех. Сам Золя написал о ней: «…Вот образец живой и энергичной живописи. Я обходил пустынные и холодные залы, не замечая ни одного нового таланта и уже утомившись, когда увидел вдруг эту молодую женщину в длинном платье, прижавшуюся спиной к стене, словно желающую спрятаться в какую-то щель. Вы не поверите, но до чего же приятно, устав посмеиваться и пожимать плечами, хоть немного отдаться восхищению…»

Карикатурист Андре Жиль, поместивший в «Люн» шаржированный портрет Камиллы, сопроводил его такой вполне благожелательной подписью: «Моне или Мане? Моне! Но появлением этого самого Моне мы обязаны Мане! Браво, Моне! И спасибо, Мане!»

А один любитель живописи отмечал: «Мане тяжело переживает появление конкурента в лице Моне. Как он сам говорит, передав ему часть собственного „ма(г)нетизма“, теперь он не прочь произвести на его счет „деМОНЕтизацию!“»

Правда, кое-кто из критиков высказался в довольно брюзгливом тоне, но Клод и Камилла предпочли не обращать на это внимания. Так, они не стали вчитываться в язвительный комментарий модного тогда писателя Эдмона Абу, автора романа «Человек со сломанным ухом»: «…Платье — еще не картина, как и грамотно построенная фраза — еще не книга. Можно приобрести известную ловкость в изображении смятого шелка, оставаясь при этом полным невеждой в живописи. Да что мне за дело до наряда, если под ним я не угадываю не то что правильно выписанного тела, но даже банального контура фигуры-манекена, если голова не похожа на голову, а руку не назовешь и лапой!»

Зато в Гавре тетушка Лекадр не скрывала радости:

— Я знала, что наш малыш талантлив!

Впрочем, оплатить его долги она отказалась. И ведь она еще ничего не знала о том, что ее племянник вовсю крутит любовь с симпатичной героиней последнего Салона, покорившей публику своим зеленым платьем.

Преследуемый целой сворой парижских кредиторов (чтобы расплатиться по всем счетам, ему требовалось продать много картин, но никто их пока у него покупал), Моне снова переезжает — на сей раз в Севр, и неподалеку от вокзала Вилль-д’Аврэ снимает небольшой дом с садом. У него родился новый замысел — написать четырех женщин в саду. Три из них будут брюнетки, а одна — рыжая. Тремя брюнетками на самом деле стала одна и та же модель, запечатленная в трех разных позах. Это снова была она — Камилла с печальным взглядом.

Специалисты на своем жаргоне иногда называют крупные полотна «большим бутербродом». Действительно, задуманная Моне картина впечатляла своими размерами — больше двух метров в ширину и больше двух с половиной в высоту. Но писать полотно такой высоты очень неудобно. Воспользоваться лестницей? Но, во-первых, надо ее иметь, а во-вторых, разве можно нормально работать, стоя на лестнице? И Моне вырыл посреди грядок траншею, в которую при помощи целой системы блоков опускал натянутый на подрамник холст, после чего спокойно писал верхнюю часть картины.

Однажды его навестил Курбе.

— Ты что, сегодня не пишешь?

— Так солнца ведь нет…

— Ну и что? Перенеси холст в дом! Отделывай пока детали!

— Нет, я уж буду работать только на пленэре.

Несмотря на то, что картина получилась буквально пронизанной живым светом, на Салон, состоявшийся весной 1867 года, ее не приняли. Женщины в севрском саду не пришлись по вкусу жюри. Кроме того, Моне представил на его суд «Порт Онфлера», написанный поверх наскоро соскобленного портрета, который он называл «Белой Камиллой». В кошельке у него по-прежнему гулял ветер, и денег не хватало даже на покупку чистых холстов. Но и «Порту» не повезло. Жюри решило, что и эта картина недостойна того, чтобы висеть во Дворце промышленности. Катастрофа!

А тетушка Лекадр отмеряла свои «субсидии» все более скупой рукой.

Тогда кто-то из знакомых посоветовал Моне выставить «Женщин» в лавке папаши Латуша, что располагалась на углу улиц Лафайет и Лафит, — той самой, где 27 лет назад он появился на свет. Моне последовал совету. Заведение Латуша хоть и не отличалось щедростью к художникам, зато пользовалось хорошей репутацией как среди любителей искусства, так и среди его творцов, которые часто собирались здесь по вечерам, чтобы перекинуться словечком. Кроме того, упомянутый Латуш совсем недавно купил у него небольшой городской пейзаж под названием «Набережная Лувра». Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…