Клод Моне

Таким образом, полотна Моне благодаря стараниям Кайбота оказались рядом с картинами Дега, Лебура, Писсарро, Мари Кассат и других мастеров. Всего в четвертом Салоне импрессионистов приняли участие 28 художников.

Можно представить себе, с каким нетерпением ожидал этой выставки критик «Фигаро» г-н Вольф. Должно быть, он потирал руки в предвкушении — то-то будет повод посмеяться!

И, как всегда, мишенью его насмешек стал Клод Моне:

«Он выставил на Салоне около 30 пейзажей, похоже, написанных за один день. Теперь можно сказать с уверенностью: он стал таким ничтожеством, что уже никогда не поднимется…»

Но по-настоящему сокрушительный удар Моне получил несколькими неделями позже, когда узнал, что даже Золя — его друг Золя! — разделяет мнение Вольфа. «Боюсь, — сказал он в интервью журналисту „Посланца Европы“ в Санкт-Петербурге, — что Моне, работая слишком торопливо, исчерпал себя. Он довольствуется приблизительным и не изучает природу с той страстью, которая отличает подлинного творца…» Это было уже слишком!

В результате для Клода Моне — в искусстве мастера самой тонкой и нежной палитры, а в жизни — образца твердокаменной неуступчивости — наступила черная полоса. Он впал в тяжелейшую депрессию. Жизнь не удалась, все потеряло смысл. Самое ужасное, что у него пропала всякая охота работать. Изредка он обращался с письмами к друзьям и кредиторам, но с единственной целью — чтобы просить их потерпеть еще. Ярким тому свидетельством служит письмо от 14 мая 1879 года, отправленное из Ветея Мане — его любимому другу Мане.

«…Предпочитаю прямо признаться вам, — говорится в этом письме, — что в настоящий момент не имею ни малейшей возможности выслать вам хоть какую-то сумму денег. Я нахожусь в чудовищно стесненных обстоятельствах, неприятностей по горло, а та мелочь, что удалось за последнее время заработать, вся целиком ушла на лекарства и врачей, потому что жена и младший ребенок без конца болеют… Так что я совершенно уничтожен, подавлен, о живописи и думать не могу без содрогания, потому что понимаю: мне теперь до конца дней своих суждено прозябать в нищете, не имея никакой надежды на успех…»

Он не просто потерял интерес к работе. Случалось, что он собственными руками уничтожал готовые картины. Мы знаем это совершенно точно благодаря одному из писем Кайбота:

«Дорогой друг! Я только что получил два ваших холста, но они оба изодраны. Уж не вы ли это над ними учинили? Простите, но я отдал оба в реставрацию…»

Впоследствии Моне нередко будет поступать аналогичным образом, правда, не от отчаяния, а из-за недовольства собой, что всегда вызывало у него вспышки яростного гнева.

Можно не говорить, что в подобных обстоятельствах атмосфера в доме в Ветее вряд ли отличалась жизнерадостностью. Моне пребывал в самом мрачном расположении духа и обижался на каждый взгляд, каждое брошенное вскользь слово; Камилла страдала от боли, время от времени оглашая стонами весь дом; пятеро старших детей — пятнадцатилетняя Марта, четырнадцатилетняя Бланш, одиннадцатилетние Сюзанна и Жан и десятилетний Жак — крутились у взрослых под ногами и затевали шумные игры, а трое младших — шестилетняя Жермена, двухлетний Жан Пьер и годовалый Мишель — вечно хныкали и ныли. Хорошо еще, что с ними была Алиса — женщина с твердым характером, не привыкшая сгибаться под ударами судьбы. Она следила за порядком в доме, а вскоре взяла на себя и обязанности поварихи, ибо кухарка, устав ждать обещанной платы, отказалась от места и… вышла замуж за соседского парня. Алиса умела делать все и с легкостью меняла роли кормилицы, учительницы музыки или арифметики, а по ночам, что вполне вероятно, превращалась в пылкую возлюбленную и дарила художнику утешение в его горестях. По счастью, Эрнест появлялся в Ветее все реже и реже. Большую часть времени он проводил в Париже, где мать сняла ему однокомнатную квартиру. На жизнь он теперь зарабатывал — если это можно назвать заработком — тем, что сочинял коротенькие заметки для пары-тройки газетенок, специализировавшихся на торговле произведениями искусства.

Именно в эти дни до бывшего богача наконец дошло, что отношения, сложившиеся между Алисой и Клодом, давно вышли за грань чисто дружеских. Впрочем, Алиса никогда не отказывала себе в удовольствии лишний раз подчеркнуть, что во всех случившихся несчастьях виноват только он, Эрнест. Кто, как не он, довел семью до катастрофы? Или он уже забыл, к какой жизни она привыкла в Роттенбурге?

Даниель Вильденштейн, внимательно изучивший письма Алисы Эрнесту[38], отмечает, что ни в одном из них ни разу не встречается ни одного ласкового слова. Никаких вам «милый» — отныне Эрнест имеет право лишь на обращение «дорогой друг».

«Что же, — пишет она в одном из таких писем, — я принимаю твое решение окончательно бросить меня. Если ты сумеешь преуспеть, тем лучше». Чуть ниже она добавляет: «Помимо заботы о детях и бесконечных занятий с ними музыкой, все мое время поглощает страшная болезнь г-жи Моне».