Клодет Сорель

Неужели им это интересней, чем уникальные фрески Успенского собора? Я, если могла бы взглянуть на них хоть одним глазком, была бы просто счастлива, зачем мне голые отвратительные старухи? Там внутри, на одном из столбов, есть редчайшее изображение Святого Христофора с лошадиной головой. По традиции, лики этого святого со звериной головой замазывались и переписывались, эта — одна из немногих, что остались. Редчайшая!

Святого Христофора император-язычник пытался отвратить от Христа. Подослал к нему двух блудниц, но они сами стали истовыми христианками. Он послал к нему воинов — и те уверовали. Тогда святому отсекли голову.

Смотри-ка, я еще что-то помню из истории христианства.

Господи, почему, почему я не могу пройти сквозь этот забор и преклонить колени в храме! Как истово я молилась бы в этом красавце-соборе! Как все мы любили молиться — и мама, и папа, и сестры! Особенно мама. Любимое чтение — духовное, любимое пение — духовное, она была настолько православной, насколько бывают ими неофиты, выросшие в иной вере.

Знала бы она, что ее дочь будет заточена в монастыре. Но не монахиней Иоанно-Предтеченской обители Свияжска, а безнадежной, неизлечимой психически больной женщиной, которую все принимают за самозванку.

Но может я и есть самозванка?

Оставьте, я ничего не знаю!

Они снисходительно смотрят на меня, когда я крещусь на купола собора, с которых сняты кресты, когда я кланяюсь входу в наше последнее пристанище, бывшее когда-то женским монастырем. Теперь здесь — последний приют неизлечимо больных душою. В монастыре! Не правда ли, есть в этом какой-то бесовский смысл?

Но что с меня взять? Отрыжка старого мира, наполненная пережитками и мракобесием. Первое время у них вызывал любопытство тот факт, что я — дочь последнего русского царя, чудом выжившая той июльской ночью. Потом к этому привыкли. Только новенькие санитары иногда приходят на меня поглазеть. Но что можно увидеть в безумной старухе? Они ждут сказочной принцессы, а вместо нее им демонстрируют седую оборванку с остановившимся взглядом.

Санитары у нас — бывшие уголовники-рецидивисты. Все, без исключения. Им запрещено проживать в крупных городах, поэтому они год-полтора работают здесь, чтобы получить характеристику и уехать, наконец, с проклятого острова. Им здесь тоскливо, и я их очень хорошо понимаю. Мне и самой здесь так тоскливо, что и представить трудно, но у этих санитаров хоть есть возможность уехать, а мне никакая характеристика не поможет. Я здесь навсегда.

Вы, наверное, думаете, что «навсегда» — это страшное слово? Ничего подобного. Оно когда-то казалось мне страшным, когда я была девушкой, потом молодой женщиной, но когда впервые за мной закрыли дверь и треугольный ключ повернулся в замке, я вдруг поняла, что всё, жизнь моя закончена, остается только существование. Они не дадут мне жить в мире. Они так меня боятся, что никогда — еще одно страшное слово! — никогда не отпустят меня отсюда. У меня никогда не будет ни мужа, ни детей, я никогда не увижу ни одного из родных мне лиц, никогда не уеду за границу, где живут мои тети, родные мои, любимые, особенно милая Оля. Интересно, жива ли она? Сколько ей сейчас лет? А который сейчас год? Я не знаю.

Я и правда, не знаю. Я даже толком не знаю, кто я. После гибели Андрея все смешалось, все стало таким запутанным и таким бессмысленным. Я очень хорошо помню, как Андрей споткнулся, посмотрел на меня холодным незнакомым взглядом и упал в снег. Я кинулась к нему, а он даже не взглянул в мою сторону, лежал и смотрел все тем же чужим взглядом в небо. Я тормошила его, плакала, кричала, но он никак не реагировал, просто лежал и смотрел в небо. Никогда с ним раньше такого не было. Потом меня схватили. Или мне удалось вырваться и убежать? Не помню.