Клодина уходит...

У меня нет больше желания видеть, как отдыхающие пьют воду или полощут горло, как принимает душ Марта, не хочу я слушать сплетни в холле казино или вместе с Клодиной восторгаться «Свадьбой Жаннетты» – сама Клодина без ума от Дебюсси, но из какого-то непонятного садизма решила неистово аплодировать самым архаическим опереткам. Нет, я не в силах больше этого выносить: в одни и те же раз и навсегда установленные часы – одни и те же развлечения, одни и те же заботы, одни и те же примелькавшиеся лица. Когда я подхожу к окну, взгляд мой невольно устремляется на запад, где вдалеке виднеется узкое ущелье, провал в тёмной цепи обступивших нас со всех сторон гор, ущелье всё залито светом, за ним в бледно-голубом небе, небе цвета моих глаз, поднимаются сказочные, словно осыпанные перламутровой пылью высокие горы… Через это ущелье я в мыслях своих спасаюсь бегством… Там, мне кажется (а может быть, я ошибаюсь), моя жизнь сложилась бы иначе, я бы не стала безвольной куклой, именуемой Анни.

Бедный мой чёрный Тоби, куда мне тебя девать, ведь мы отправляемся в Байрет! Марта объявила мне об отъезде с такой весёлой решимостью, что я даже не стала спорить! Ба, да я возьму тебя с собой, так будет проще всего, да и честнее. Я же обещала тебе, что мы больше никогда не расстанемся. Я уже привыкла к твоему молчаливому обожанию, мне необходимо видеть рядом с моей длинной тенью твою короткую квадратную тень. Ты так любишь меня, что никогда не потревожишь мой сон, для тебя священны моя печаль и моё молчание, и я тоже люблю тебя, мой маленький чудный пёсик, мой верный страж. Мне становится весело, как в прежние юные годы, когда я вижу, как ты чинно выступаешь рядом со мной, держа в широко разинутой пасти большое зелёное яблоко, с которым ты можешь носиться целый день, или как ты упорно стараешься выцарапать когтями цветы на ковре. Ты ведь живёшь, мой милый наивный пёсик, в окружении тайн и загадок. Тайна ярких цветов на обивке кресел, лукавство зеркала, откуда за тобой следит чёрненький бульдог – твой двойник, коварство кресла-качалки, которое отступает, как только ты дотрагиваешься до него лапой… Но ты не стремишься во что бы то ни стало проникнуть в глубины этих тайн. Ты вздыхаешь, злишься иногда, а иногда сконфуженно улыбаешься и снова берёшься за своё жёваное зелёное яблоко.

Ведь всего каких-то неполных два месяца назад я тоже говорила себе: «Всё идёт так, как положено. Мой повелитель лучше меня знает, что надо делать». А теперь меня мучают ужасные мысли, я бегу от самой себя. Бегу от самой себя! Постарайся понять, мой маленький доверчивый пёсик, полный той веры, которую утратила я, истинный смысл этих слов. Право, для меня лучше, во сто крат лучше, заносить всякий вздор в свою тетрадь или слушать Клодину и Каллиопу, чем слишком долго оставаться наедине со своими горькими мыслями…

Теперь у нас только и разговоров, что о нашем путешествии. Каллиопа все уши мне прожужжала, её очень огорчает наш отъезд, она без конца повторяет: «Силы небесные!» и «poulaki mou».

Клодина взирает на всю эту суматоху с милым безразличием. Рено с ней, остальное её не волнует. Леон, пребывающий в мрачном настроении – не может простить Каллиопе, что она отвергла его ухаживания, – слишком много говорит о своём романе, о Байрете, который он собирается в нём описать «под совершенно особым утлом зрения».

– Это весьма новая тема, – важно заявляет Можи, который вот уже десять лет посылает в три иностранные газеты корреспонденции из Байрета.

– И старая тема может стать новой, если суметь её обновить, – утверждает Леон наставительным тоном. – Байрет, увиденный глазами влюблённой женщины с её обострённой чувственностью, которую даёт ей удовлетворённая запретная страсть! Смейтесь, смейтесь сколько угодно, но я уверен, что эта книга будет иметь небывалый успех и выдержит двадцать изданий.

– Никак не меньше, – произносит Можи, пуская клубы табачного дыма. – К тому же я всегда готов во всём согласиться с мужем хорошенькой женщины.

А хорошенькая женщина дремлет в кресле-качалке… Но и во сне она всегда начеку, как кошка.

Мы жаримся в парке; два часа дня – самое долго тянущееся и душное время суток; в чашках тает кофе глясе, Каллиопа томно изнемогает и тихо стонет, как горлинка. Я же лежу неподвижно в плетёном кресле и наслаждаюсь палящим солнцем, глаза у меня закрыты… В пансионе меня звали «ящерицей»… Леон то и дело смотрит на часы, ему скоро опять приниматься за работу. Тоби – его тельце кажется бездыханным – распростёрся на мелком песке.

– Ты берёшь с собой пса? – с лёгким вздохом спрашивает Марта.

– Конечно, он такой славный малый!

– Не очень люблю я славных малых, даже в дороге.

– Тогда ты сядешь в другое купе.

В глубине души я восхищаюсь своим ответом. Ещё месяц назад я бы сказала: «Тогда я сяду в другое купе».

Марта не возражает и делает вид, что уснула. Но через минуту она широко открывает свои острые, проницательные глаза.

– Послушайте-ка, господа, не находите ли вы, что Анни изменилась?

– Гм… – неопределённо мямлит Можи.

– Вы так думаете? – примиряюще спрашивает Каллиопа.