Клодина уходит...

– Да, Очи Чудные. Вы мне разрешите называть вас Очи Чудные? А вам-то что до этого?

– Я просто так спросила, но мне бы такое не понравилось.

– Из-за ваших ухажёров?

– У меня нет никаких ухажёров, Клодина!

Я бросаю ей в лицо эти слова с таким пылом, с таким искренним возмущением, что Клодина весело хохочет.

– Как она меня обрезала! Как обрезала! О, чистая душа! Так вот, Анни, а у меня были ухажёры… и Рено читал мне их письма.

– И… что же он говорил?

– Да так… ничего. Ничего особенного. Порой он вздыхал: «Просто уму непостижимо, Клодина, сколько на свете людей убеждены, что они не такие, как все… и им совершенно необходимо написать об этом…» Вот так.

– Вот так…

Я невольно тем же тоном повторяю вслед за Клодиной её слова…

– Значит, Клодина, вас это не трогает, вам безразлично?

– Что? Ах да, безразлично… меня интересует только один человек… (она тут же спохватывается), хотя нет! Я хочу ещё, чтоб небо было знойным и чистым, чтоб я могла лениво нежиться на мягких подушках, чтоб в этом году был хороший урожай сладких абрикосов и мучнистых каштанов, а крыша моего дома в Монтиньи была достаточно прочной и с неё не сорвало в грозу покрытые лишайником черепицы… (Сначала она говорила медленно, нараспев, потом голос окреп, стал ироничнее). Как видите, Анни, меня, как и вас, интересует окружающий мир, или, если выразить свои мысли так же просто, как это делает ваш великолепный романист господин Леон, – «всё, что несёт на своих бурных волнах всепоглощающее время».

Я недоверчиво качаю головой и, чтобы доставить удовольствие Клодине, беру крошечный кусочек шоколада – он отдаёт немного дымом и очень сильно жжёным сахаром, – сожжённого шоколада.

– Не правда ли, восхитительно? Знаете, а ведь я сама изобрела эту решётку для шоколада, эту гениальную маленькую вещицу, для которой они сделали, несмотря на мои указания, слишком короткую ручку.

А ещё придумала гребень для вычёсывания блох у Фаншетты, особую печь, чтобы жарить каштаны зимой, рецепт ананасов в абсенте и пирога со шпинатом – Мели утверждает, что это придумала она, но это неправда, – а взгляните только на мою кухню-гостиную.

Юмор Клодины то смешит и тревожит меня, то смущает и приводит в восторг. А её миндалевидные золотисто-жёлтые глаза смотрят с одинаковым пылом искренности и сердечности и тогда, когда она говорит о страстной любви к Рено, и тогда, когда с гордостью утверждает свои права изобретателя решётки для шоколада…

Её кухня-гостиная усиливает ощущение беспокойства. Мне бы хотелось наконец понять, кто передо мной: убеждённая в своей правоте сумасшедшая или опытная мистификаторша…

Кухня – это, скорее, мрачный пивной зал с закопчёнными стенами в голландском трактире. Но в каком трактире, пусть даже в самой Голландии, увидишь улыбающуюся со стены дивную Мадонну пятнадцатого века, совсем ещё юную, хрупкую, полную неизъяснимого очарования, в розовой тунике и голубом плаще, которая в робкой молитве преклонила колена?

– Не правда ли, она прелестна? – спрашивает Клодина. – Но больше всего мне здесь нравится недопустимый, порочный контраст, совершенно порочный контраст между этой нежно-розовой туникой и мрачным унылым пейзажем на заднем плане – такой же унылый вид был у вас, Анни, в тот день, когда ваш повелитель, господин Ален, отправился в плавание. Вы, верно, уже забыли думать об этом отважном мореплавателе?

– Как это, забыла думать?

– В общем, думаете куда меньше. О! Не краснейте из-за этого, это вполне естественно, когда речь идёт о столь корректном господине… Лучше взгляните, с каким виноватым видом смотрит Мадонна на своего маленького Иисуса, будто хочет сказать: «Поверьте, такое случилось со мной в первый раз!» Рено полагает, что она принадлежит Мазалино.

– Кто?

– Ну конечно же, не Мадонна, а картина. А компетентные критики утверждают, что это работа кисти Филиппо Липпи.

– А вы сами что думаете?

– А мне глубоко наплевать.

Я умолкаю. Подобное весьма неординарное отношение к произведению искусства сбивает меня с толку.

В углу мраморный бюст Клодины с опущенными глазами улыбается подобно Святому Себастьяну, с радостью принимающему выпавшие на его долю муки. Над большим диваном, покрытым тёмной медвежьей шкурой, которую ласкает моя рука, нечто вроде балдахина. Но вся остальная мебель буквально поражает меня: пять или шесть дубовых столов, какие можно увидеть в любом кабачке, они блестят, как бы отполированные бесчисленными локтями любителей пива, столько же прочных, грубо сколоченных скамеек, старые простые часы с заснувшим маятником, небольшие глиняные кувшины, огромный камин с вытяжным колпаком и медной подставкой для дров. И всюду, на столах, на толстом грязновато-розовом ковре, валяются в беспорядке раскрытые книги и журналы. Я с любопытством внимательно всё разглядываю. И меня охватывает тоска… если так можно сказать, морская тоска, словно сквозь тусклые зеленоватые окошечки, за которыми уже клонится к закату солнце, я долго смотрела на свинцовую морскую зыбь с белыми барашками и висящую над ней прозрачную сетку дождя…