Клодина в Париже

Он вытирает лицо платочком из тонкого голубого батиста. Я поспешно протягиваю ему стакан холодного грога, он кладёт бумажник около себя на плетёный столик и, всё ещё возбуждённый, откидывается на спинку стула и пьёт маленькими глотками. Он сосёт розоватый лукум, грызёт солёное печенье и погружается в воспоминания о своём Шарли. А я, сгорая от любопытства так, что готова кричать, спрашиваю себя, какие ещё письма могут храниться в этом бумажнике из зелёной кожи. Я порой испытываю (слава Богу, не слишком часто) какое-то постыдное и неукротимое искушение, такое же жадное, как страстное желание что-то украсть. Я, конечно, вполне отдаю себе отчёт в том, что Марсель застигнет меня, когда я стану рыться в его письмах, он вправе будет меня презирать и несомненно выскажет это презрение, но от этой мысли краска стыда не заливает мне щёки, как полагалось бы написать в школьном сочинении. Ничего не поделаешь! Я небрежно ставлю тарелку с печеньем на заветный бумажник. Выйдет так выйдет.

– Клодина, – говорит Марсель, словно пробуждаясь от сна, – бабушка считает вас дикаркой.

– Это верно. Но я не умею с ней разговаривать. Что вы хотите, ведь я её совсем не знаю…

– Это, впрочем, неважно… Боже мой, до чего безобразной стала Фаншетта!

– Молчите! Моя Фаншетта всегда восхитительна! Ей очень нравится ваш отец.

– Меня это не удивляет… он такой симпатичный! Произнеся эти любезные слова. Марсель встаёт, засовывает свой батистовый платочек в левый карман… ой!., нет, не вспоминает об этом. Хоть бы он поскорее ушёл! На секунду я припоминаю, как вытащила в Школе из печки полусгоревшие нежные записочки Анаис, побуждаемая вот таким же приступом любопытства… я не чувствую угрызений совести. Впрочем, он насмехался над своим отцом, он скверный мальчишка!

– Вы уходите? Уже?

– Да, мне пора. И уверяю вас, я всегда испытываю сожаление. Ведь вы наперсница, о которой только можно мечтать, и в вас так мало чисто женского!

Да уж, любезней быть нельзя! Я провожаю его до самой лестницы, чтобы удостовериться, что дверь закрыта как следует и, если он вернётся, ему придётся позвонить.

Скорей за бумажник! От него хорошо пахнет; полагаю, это духи Шарли.

В маленьком кармашке – портрет Шарли. Поясной портрет на фотографии-открытке, он с голыми плечами, с повязкой на лбу на манер древних греков; стоит дата «28 декабря». Заглядываю в календарь: «28 декабря, Невинные Мученики». Вот уж действительно, случайности альманаха порой бывают весьма кстати!

Горстка писем, посланных по пневматической почте, почерк удлинённый и претенциозный, небрежное правописание: назначаемые или отменяемые свидания. Две записки подписаны… Жюль! Вот уж Анаис разинула бы рот от удивления. Среди этой корреспонденции – фотография женщины! Кто это? Очень красивое создание, восхитительно тоненькая, покатые бёдра, скромное декольте в кружевах с блёстками; приложив пальцы к губам, она посылает воздушный поцелуй; внизу фотографии та же подпись… Жюль! Как! Это мужчина? Ну-ка поглядим! Я напряжённо всматриваюсь, потом бегу отыскиваю папину старинную великолепную лупу, тщательно изучаю фотографию: запястья у этого «Жюля» выглядят, пожалуй, слишком крепкими, но всё же не такими шокирующими, как у Мари Белом, не будем называть никого другого; бёдра не похожи на мужские, как и округлые плечи, однако мускулы на шее, под ухом, заставляют меня всё больше колебаться. Да, шея как у эфеба, юноши; теперь мне кажется это заметным… раз уж я знаю. Всё равно… Продолжим поиски.

На кухаркиной бумаге, в кухаркином стиле, да и правописание кухаркино, какие-то туманные сведения:

А по мне, так не советую вам идтить на улицу Траверсьер, но вы ничем не рискуете, коли проводите меня к Леону; это удобная зала рядом с пивнушкой, о которой я вам говорил, и там вы увидите разных особ, с ними стоит познакомиться, жокеи из Медрано и так далее. А что касаемо Эрнестины и Долгоносицы, будьте осторожней! не думаю, что Викторина всё уже решила. На улице Лафита Бабка должна вам сказать, что гостиница эта место надёжное.