Клокард

– Забавно… – наконец решил он. – В последнее время делают какие-то удивительно хлипкие бутылки. Я тебе говорю, Сэм: не бутылки, а черт знает что!.. Так о чем мы, собственно? – И широким взмахом Жак отправил пиво в ночь.

Из темноты раздался болезненный вопль.

– Во! – Леклер воздел толстый палец к звездам. – Ты слышал, Сэм, ты слышал? Там кто-то есть!

– Определенно есть, Жак! – подтвердил я уверенно, а ведь вы знаете, что с наблюдательностью у меня все в порядке. – Он кричал!

– А вдруг это тоже ты? Еще один?

– Есть только один способ проверить. Давай его поймаем?

– Давай! – И поскольку у Леклера слово еще никогда не расходилось с делом, он тут же вскочил и ринулся туда, откуда, по его мнению, кричали, а я заинтересованно, но гораздо менее твердо (похоже, действительно старею) последовал за ним.

Жак врезался в кусты, преодолел их с легкостью боевой машины пехоты и исчез в зарослях табака – только треск стоял.

– Ага! – донесся до меня торжествующий вопль и следом невнятное, но жалобное повизгивание. – Попался, рахиминист паршивый! – И тут же мне под ноги из зарослей вылетел какой-то бородатый тип. – Держи его, Сэм, чтоб не сбег!

Будучи подтащен за шиворот к костру и рассмотрен, пойманный оказался вовсе не рахиминистом, а нечистым стариканом со спутанной бородой и воровато бегающим взглядом; старикан был одет в шерстистые диковинные одежды – достаточно длинные, но в то же время производящие впечатление найденных на помойке. Впрочем, приглядевшись, я понял, что на старикане – подпоясанное и равное одеяло из поезда дальнего следования; по краю даже сохранилось вышитое желтыми нитками название экспресса, неразборчивое в виду темноты.

– Отпустите, люди добрые, – прикрывая голову руками, тоскливо забубнил скорчившийся на земле старикан. По всему чувствовалось, что к подобной формулировке он прибегает далеко не в первый раз. – Явите старцу добротолюбие.

– А, это ты, Зяма, – на свету появился Леклер. – Опять ночами по моим плантациям ползаешь? Ну-ка, иди сюда! – Жак ухватил старикана, поднял в воздух, отчего тот тонко, заученно взвизгнул, и сильно потряс. На землю посыпались табачные листья. – Видал? – Кивнул мне Жак. – Постоянно табак ворует.

– Ой! Ой! Ой! – причитал трясомый. – Не гневайтесь, Леклер-батюшка! Не корысти ради, а по причине крайней бедности!..

– Молчи лучше, Зяма! – велел Жак и старикан по имени Зяма тут же заткнулся. – Не гневи меня понапрасну! Я тебе про частную собственность разъяснял? Разъяснял! Про принцип «деньги-товар-деньги» рассказывал? Рассказывал! А ты что? Дать бы тебе в лоб, Зяма… – От такой перспективы висящий в его руке старикан живо поджал ноги и вообще по возможности скорчился. – Нет на тебя моего терпения. Ночь посидишь в подвале, а утром доставлю тебя к вашему Поликарпычу, пусть сам с тобой разбирается! – И Леклер утащил верещащего «только не это! только не это!» пленника в дом.

Хороший вечер хорошо закончился, и я, перекинув мадам Цуцулькевич через плечо, направился следом.

– Сэм… или Майк… – раздался из-за спины ее сонный голос. – А вы знаете, что очень похожи на того… полицейского?

А еще – Люк.

Еще бы я не знал!

19

– Развел, понимаешь, тут своих этих… старцев, – раздраженно гудел Леклер. Мы тряслись по пыльной дороге в открытом авто, которое Жак назвал дежурным: широком лендровере когда-то белого цвета. – Сначала-то было ничего, я думал: пострадали люди, пусть себе живут, а их как-то постепенно стало очень много. Всюду так и шныряют. Табак вот воруют. Хуже ворон.

– Старчество есть общественно-полезное движение, направленное на непрерывное повышение благосостояния коллектива, – подал голос сидящий рядом со мной старикан Зяма. – Старцем может стать каждый.

– Вполне закономерный процесс, – подтвердил я и приложился к бутылке с холодным пивом. – Рано или поздно все мы станем старцами. Даже вы, мэм!

Мадам Цуцулькевич оторвалась от созерцания горизонта и охотно улыбнулась мне.

– Как же! – крякнул Леклер. – Сейчас, Сэм, ты увидишь тех старцев. А уж их Поликарпыч…

Услышав это странное имя, старикан Зяма как-то подобрался и даже вытянулся; в глазах его появился лихорадочный блеск, какой обычно случается у рахиминистов при поминании вслух их идейного вождя.

– Поликарпыч, – благостным голосом вымолвил старикан, – он весь светится. У него – настоящая мудрота!

– Что за Поликарпыч такой? – спросила Жужу.

– Джон Поликарпович Мозговой – вот как его зовут, – пояснил Леклер, вертя руль: дорога забирала к морю. – Сложное имя, что и говорить. Но он – беженец из Руссии, из города Жмэринка, а тамошних жителей еще и не так зовут. Уж я наслушался!

– Джон Поликарпович Мозговой? – явно наслаждаясь, произнесла мадам Цуцулькевич. – Прелесть какая! Клёво!

Старикан Зяма ожег ее осуждающим взглядом.

И то верно: у самой-то, можно подумать, фамилия лучше! Надо же – Цуцулькевич!

– Уж сколько я намаялся, пока все эти названия да имена выучил! – утер пот Леклер. – У них тут целая артель. Старцы эти в общем-то безобидные. Только шныряют, тащат все, что под руку подвернется, и называют это мудротой. А так – ничего… Приехали.