Клокотала Украина (с иллюстрациями)

На другой день войско выступило из Чигирина. Каждый полк отличался от другого цветом знамен и жупанов. Войско все было на сытых конях, у каждого казака — сабля и пистоль, а в первых сотнях еще и копья, на которых полоскались цветные флажки. Позади, на лафетах и просто на возах, везли больше пятидесяти пушек, везли пули и порох.

Только двинулись с места, кобзари заиграли новую песню:

Гей, не дивитесь, добрые люди,

Что Украина восстала,

Что за Дашевом да под Сорокой

Множество шляхты пропало...

Песня была звучная, пелась легко, говорила о сегодняшних боях казацких, и ее подхватывали все полки. Эхом раскатилась она по степи. Заслышав песню, селянские хлопцы кидали косы, рыбаки оставляли сети в воде, а сами, кто как стоял, бежали на звук песни, чтоб присоединиться к казакам или хоть взглянуть на гетмана. Он ехал впереди, а по левую руку его — Тымош. Это был уже настоящий казак, с таким же мужественным, как у отца, лицом, хоть оно и было изрыто оспой. Хмельницкий, стараясь перекричать песню, говорил ему:

— Ислам-Гирей с тобой хорош, дорога тебе знакома, будете просить, чтоб и на сей раз хан помог нам конницей. Скажите, армии теперь с повстанцами сто тысяч, а понадобится — и двести выставим. А Украина, считай, вся уже очищена от поляков.

— А коли спросят, можно ли брать на Украине ясырь? — спросил Тымош.

У Хмельницкого, как от судороги, искривилось лицо, он помрачнел и ответил не сразу:

— Теперь чуть не каждый посполитый стал казаком, терпеть больше не станет. Впереди лежит Польша, недалеко доскакать, а на Украине уже и брать нечего.

— В прошлый раз нашли. Люди до сих пор не могут тебе этого забыть, батько.

— У них свое горе болит, сын, а у меня — всей Украины. Хану письмо я напишу из Росавы. Мои послы чтобы не унижались: сам султан турецкий уже распытывает о наших планах.

После трехдневного перехода Хмельницкий стал лагерем у Росавы. Тут его встретил пан Вольский, посланец из Варшавы. Он привез письмо от сейма и на словах известил о том, что сейм постановил послать к казакам коронных комиссаров.

— Это для чего же? — сердито спросил Хмельницкий. — У меня и пленных комиссаров хватает! Ты мне, вашмость, скажи, что сделали с моими депутатами?

— Пане гетман, — ответил испуганно Вольский, — я привез вашей милости от пана Вешняка письмо. А что после того сталось — знать не могу.

В письме Федор Вешняк коротко оповещал о том, что объявлено посполитое рушение и что одновременно сейм решил начать с казаками переговоры о замирении. Главным послом назначен Адам Кисель. А потому, пока польские послы не вернутся в Варшаву, казаков, верно, не отпустят. У Хмельницкого отлегло от сердца, но шляхтичу он сказал все так же сердито:

— Твоя, пане, голова за головы моих депутатов!

Послание от сейма, адресованное на имя старшого войска Запорожского, было коротко:

«Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают в прощении».

Хмельницкий опустил руку с листом и невидящими глазами уставился в землю.

— От казаков все, а казакам ничего! Поистине — горбатого могила исправит!

— И сабля неплохо исправляет, пане гетман, — сказал полковник Богун, возмущенный до глубины души содержанием письма. — Спесь им разум помутила: лежат внизу, а кричат «Виктория!» Может, и поверят. А сами набирают армию. Это уж нужно совсем нас за дураков считать. Нет, были дурни, да все переженились.

Хмельницкий поднял удивленные глаза и вдруг громко рассмеялся:

— Это ты, пане полковник, о нас с Максимом?

Богун совсем забыл, что неделю назад Богдан Хмельницкий обвенчался с пани Еленой, и покраснел, как школьник.

— Прости, пане гетман, к слову пришлось. А Максимову думку ты знаешь: хоть головы сложить, а всею силою идти на войско Речи Посполитой. И казаки за это.

— А помнишь, Богун, как ты мне говорил, что Неймаер фон Рамсла советует вступать в бой только в том случае, если твердо убедишься, что нет другого средства решить дело.

— А ты, пане гетман, видишь другое средство?

— Мы, Богун, еще не знаем, что скажут нам послы.

— Ну, послушай!

Послы прибыли только в августе. Но за несколько дней до этого казаки Богуна перехватили гонца с письмом Адама Киселя к московским думным дьякам. Письмо привез в лагерь сам полковник Богун.

— Ну, не я ли тебе говорил, пане гетман?

— Давай вперед прочитаем грамоту, Богун.

Адам Кисель доносил московским правителям, что малоизвестный казак Хмельницкий поднял бунт против своего государства, привел басурманов, пролил христианскую кровь. Казаки ведут войну только из приверженности к грабежам и к беспорядку, смута эта опасна и для Московской державы. Поэтому Московии, как и Польше, следует подумать, каким путем не допустить расшириться смуте на голову обеих держав.

— Жалеет Адам Кисель головы, да только не казацкие, — заметил Богун.

Были при этом и другие полковники, а среди них Иван Выговский. Он вздохнул и сказал:

— Не завидую я православному сенатору в католической Речи Посполитой: и от своих гадко и от ляхов не сладко.