Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Почти у каждых ворот собирались люди и о чем-то толковали. Хорошо еще, что только прогнали гайдуков, а никого не убили, тогда бы уж наверняка пришлось кому-нибудь поплатиться головой. Ей не хотелось думать, что первым был бы ее отец, потом Петро, потом и Саливон. Она вспомнила тот день, когда разозленный пан Станишевский грозил им карой. И вдруг ей стало страшно: выходит, что всему этому она причина? От этой мысли у нее даже во рту пересохло: теперь Саливон, может, и совсем не придет.

Позади послышался треск сухой ветки под ногой. Галя испуганно оглянулась и вскрикнула от радости и вместе с тем от испуга:

— Саливон!

Парубок криво усмехнулся непослушными губами. Через все его лицо багровел свежий рубец, один глаз запух.

— Любый, — кинулась к нему Галя, но оглянулась на кучку людей у соседних ворот и опустила руки. — Ты прикладывал подорожник?

— Где Петро? спросил Саливон взволнованно,

Галя сразу почуяла в его голосе какую-то тревогу и молча впилась взором в парубка.

— Петро дома? — снова спросил Саливон, оглядываясь на хату.

— Что случилось, Саливон?

— И батька надо предупредить.

— Ну говори же: что случилось?

— Управителя только что нашли в лесу убитым.

— Помилуй, матерь божья! Кто?

— Нашли закопанным возле стежки. Должно, из Лубен возвращался, — ответил Саливон и отвернулся.

Галя побледнела и с силой дернула его за локоть. Саливон даже повернулся на месте. Она посмотрела ему в глаза. Парубок снова отвел взгляд, но глухо сказал:

— Кто бы ни убил, подумают на нас... Пока не доведались в Лубнах, есть еще время...

Теперь Гале было все равно, что их могут увидеть, она припала к груди Саливона и заговорила сквозь слезы:

— Любый, а может... Ой, мамо... Это ж виселица! Чем же батько виноват? Я... Это я... Ой, господи!

— Что ты?

— Я во всем повинна...

— Паны виноваты, а не мы...

— Кто ж его нашел?

— Люди возвращались с дальнего поля, а с ними была собака. Она почуяла... Хотя и елочка сверху была посажена. Так в одеже и закопан... Должно, обухом по голове.

— Где ж это Петро? Они ведь на панском току... Не отдам тебя, Саливон, не отдам им ни за что! — И она обхватила руками его шею.

Никогда еще она на это не решалась. Жалость и нежность залили ее сердце, и Саливон, перемогая боль от плетей, пылко прижал девушку к груди.

От самого Хорола до Миргорода тянулись леса. Дубы в пять обхватов, липы, как огромные шатры, сплетались вверху ветвями, и солнце редко заглядывало в дебри, а еще реже — люди: только когда надо было укрыться от панской кары. Кое-где зверем протоптаны были тропки к водопою, над головой безумолчно кричало воронье. Но в эту осень люди появлялись на тропках все чаще и чаще. По двое, по трое, спотыкаясь о корни, о поваленные стволы, они пробивались в лесную чащу, и только голодные волки могли учуять их следы.

Сойдясь вместе, люди копали яму. В лесу было душно, собиралась гроза. Один устало поднял руку, вытер рукавом пот с лица и спросил:

— Он, что ли, тут будет жить?

— Кто?

— Да Максим же.

— Атаман будет ли жить, не будет, а из нас кое-кому, верно, доведется, — отвечал другой, выглядевший постарше остальных. — Тем, кто бежал из Лукомля, назад уже нет дороги, коли не хотят сидеть на колу.

— Говорят, троих посадили.

— Да вчера еще двух.

— Кого?

— Из пивоварни.

— Ну, больше ему сажать не придется. Черти, верно уже в пекло тащат.

— Найдутся другие на нашу голову.

— Ну и отчаянные эти запорожцы — валахов целая сотня, а их навстречу трое: «Это ты, говорят, там людей православных вешаешь?» Хорунжий надулся: «Цо то есть?» А Кривонос ему: «Получай, вацьпане!» — да прямо в лоб — бах, бах! Пока опомнились гайдуки, а запорожцев и след простыл.

— Князь Иеремия, рассказывают, услышал, да как затопочет ногами, — прибавил второй парубок, — в подстаросту швырнул подсвечником, на всех кричит: «Сейчас же мне доставить сечевиков!»

— А они бы, дурни, стали дожидаться...

— Вот-вот, обшарили местечко, перетряхнули села — и вернулись в Лубны ни с чем...

— Коли кто за народ, так народ его не выдаст.

— Князь, говорят, чуть не лопнул от злости, — вставил третий, совсем еще молодой хлопец, который все время застенчиво улыбался. — На хорунжем палку сломал. «Я тебя, говорит, запорю!»

— А Кривонос где же тогда был? — допытывался парубок, все еще утиравший пот.

— Гречку косил в овраге.

— Может, с тобой?

— Да все одно с кем.

— А что же будет дальше? Ты там, Григорий, больше с ними, с сечевиками, дела имеешь.

Парубок, которого назвали Григорием, был стрижен в кружок, с крупными чертами лица. Глаза его блестели, как две сливы. Плотный и крепко сбитый, он ворочал заступом в яме, что ложкой в миске. Слова свои сопровождал он таким взглядом, что становилось не по себе даже людям не робкого десятка. Говорил, не подымая головы:

— Будет, что и должно: таскал волк, потащат и волка... Панов горсточка, а нас, мужиков. — тысячи на одного. Люди — называется, ждут, как вол, обуха! Что дальше? Резать надо! — и он ударил заступом по живому корню так, что тот только хрустнул.

— Резать — не задача, — отозвался из дальнего конца ямы парубок весь в заплатах. — Задача — пана поймать.

V