Клокотала Украина

Адам Кисель хватался за голову: как это он, опытный дипломат, дал обвести себя вокруг пальца ничтожному казаку Хмельницкому? Ведь самый последний шляхтич будет иметь теперь предлог обвинить его в измене отчизне.

ДУМА ОДИННАДЦАТАЯ

Гей, казаки, хлопцы молодцы.

В оба глядите —

Панов подряд рубите!

ВЕТЕР С УКРАИНЫ

I

Стояла теплая осень. В пестрые наряды убрались леса, на поблеклых травах не высыхали росы, и, словно порванные струны, серебром поблескивали паутинки на засохших кустах. Максим Кривонос с атаманами повстанческих отрядов ехал в лагерь гетмана Хмельницкого под Межибож. Все они были истомлены ежедневными переходами, кровавыми стычками, дымом, огнем, и только глаза у них блестели, как брызги дождя на солнце, изобличая силу, способную горы перевернуть.

Кривонос знал каждого из них и радовался, как отец, глядя на своих детей. Григор Лысенко из бондаря стал приметным атаманом. В отряде у него был крепкий порядок, придававший силы даже слабодушным. Гайчура, взявший не один замок, спаливший не одно поместье, стал еще более рассудителен, осторожен, а в обращении с врагом хитер и непримирим. Он вел за собой уже три полка, имел кареты и резвых коней, но, как и прежде, в походе шагал с суковатой палкой впереди отряда. Палку эту хорошо знали не только паны, но и те из посполитых, которые трусливо продолжали служить своим панам. Отличным атаманом стал и Нестор Морозенко — умный, быстрый в решениях, горячий и беспощадный: иной кары не знал, кроме смерти, к тому же столь лютой, что от одного его имени шляхта металась во сне. И Тихон Колодка уже научился не только орудовать саблей, но и славно воевать: взял старинный город Луцк. Не радовал только Остап. Будто кто подменил казака: попирает казацкий обычай, чурается прежних своих приятелей, волком стал смотреть даже на Кривоноса, кажется — тайком укусить хочет; а хуже всего то, что его отряд грабит и убивает посполитых, даже повстанцев. Придется снова вызывать его на суд. Так и сказал ему Кривонос. Может, потому хмур Остап? Его не любят атаманы, особенно Морозенко. Вот и сейчас он выдумал какую-то шутку и рассказывает:

— Вы послушайте, что со мной раз случилось. Видим, бродит у омута какой-то пан. Мы подходим. «Здравствуйте!» — говорю. «Здравствуй», — отвечает. «Откуда вы?» — «А вы откуда?» — спрашивает. «Из повстанческого отряда», — говорим. «А что, у вас не Остап ли Бужинский за атамана?» — «Он, он, пане!» — «Знаю его, говорит, это мой приятель», — и бултых в воду, только пузыри пошли. Мы его спасать, а дедок один и говорит: «Это чертяка, только и ждет, чтобы на дно затащить». Так что, панове, и черти разные бывают.

Остап криво улыбнулся и ответил:

— Лучше с чертями дело иметь, чем с гречкосеями!

Максим Кривонос на эти слова укоризненно покачал головой и хотел положить Остапу руку на плечо, но тот весь съежился и отшатнулся, точно от удара плети.

— Тю, бешеный! — удивленно произнес Максим.

Когда они прибыли в казацкий лагерь, у гетмана шла войсковая рада. Кривонос, как первый полковник, имел право быть на этой раде, но он не пошел, пока не явился от гетмана есаул и не пригласил всех атаманов, прибывших вместе с ним.

Старшины сидели за длинным столом, покрытым ковровой скатертью, а Богдан Хмельницкий стоял, положив правую руку на рукоять торчавшей за поясом пистоли. Гетман был одет просто, по-домашнему — в светло-синем кафтане, в бархатных штанах и в желтых сапогах. Перед ним на малиновой подушечке лежала булава, а рядом — кривая сабля с отделанной драгоценными камнями рукоятью. Когда атаманы вошли в шатер, гетман поднял булаву. Все старшины встали.

— Высокочтимый пане полковник Корсунский! — торжественно обратился он к Кривоносу. — Твоими трудами и трудами повстанцев земли казацкие из-под шляхты вызволены, и мы могли невозбранно провести войско наше к границам Польши. Пусть же эта сабля будет тебе, пане полковник, наградой за доблесть и отвагу! А вам, атаманы, от войска Запорожского земной поклон!

Кривонос поцеловал саблю и сказал:

— Пане гетман, народ дал мне силу, а ты саблю — я буду бороться за землю моих предков, пока бьется в груди казацкое сердце.

Старшины одобрительно закивали головами, а полковник Чернота крикнул:

— Слышишь, пане гетман? Веди на Польшу!

Чернота был шляхтичем православной веры. Сухощавый, с узким лицом, порывистыми движениями, всегда злой, он вызывал у Хмельницкого неприятное чувство. Может, потому, что напоминал проклятого гайдука, который бежал из обоза у Девичьего Поля... Помучил его тот Стецько — все чудилась измена среди челяди и старшин. Успокоился только, когда он снова попался вместе со слугами Александра Конецпольского под Корсунем. Стецько клялся, что никто не помогал ему высвободить руки и ноги, а будто бы он сам додумался засунуть в узел пару сухарей и подставил руки коню. Путы были из пакли, и конь, чтобы добраться до сухарей, перегрыз путы.

На выкрики кого-нибудь другого гетман не обратил бы внимания, а Черноте надо было ответить, и Хмельницкий уклончиво сказал:

— Послушаем пана есаула, что там наша разведка доносит.