Клокотала Украина

На речке Псел князь Вишневецкий приказал раскинуть лагерь. Вот уже третий день как князь двигается со своим надворным войском на юг, в бескрайные степи, в Дикое поле. Задумав поход, Иеремия Вишневецкий рассчитывал затмить славу коронного хорунжего Александра Конецпольского, так легко добытую им на Ингульце. Думал и о том, что один вид его крылатых гусар, тяжелых драгун и рейтар, артиллерии и пехоты надолго отобьет у выписчиков и посполитых мысль о каких бы то ни было восстаниях. В Вишняках никаких восстаний не было, хотя посполитые и жаловались на управителя. Однако князь не покарал управителя, а приказал бросить в темницу тех, кто вздумал жаловаться. Когда войско двинулось дальше, «чернь» ночью убила арендатора, вырезала всех в доме ксендза и сожгла панский ток. Даже в Дуброве, где стояла рота коронного войска, был убит хорунжий. За войском уже ехало несколько рыдванов и крытых повозок с семьями шляхтичей и шинкарей, удиравших из местечек.

Князь Вишневецкий еще в походах на московские окраины прославился тем, что нещадно жег все на своем пути. Он превращал в пепел целые села и города, заботясь лишь об одном — чтобы грозная слава о нем достигла самой Варшавы. Когда ему сообщили о самоуправстве черни в княжеских владениях, он крикнул:

— На виселицу!.. Всех сжечь! Чтобы и следа не осталось!

Но в Вишняках, заложенных еще его отцом, было уже больше ста дворов, которые вросли в землю, стали его собственностью. А сожжешь этих — придется звать на земли других и ждать двадцать лет, пока закончатся для них «свободы». «Nie, Иеремия, — сказал он себе, — czyn madre, а patrz konca» [Действуй мудро, думай, к чему это приведет (польск.)], — заскрипел зубами и вернул гонца.

— На сей раз я милую хлопов... Но зачинщиков... на кол! На кол!.. — снова закричал он, весь покраснев.

— Может, ваша светлость хочет их допросить? — спросил гонец из Вишняков. — Я пригнал...

— Приведи!

Князь Вишневецкий сидел перед шатром, раскинутым на берегу речки, откуда видно было местечко Голтву на холме, опоясанном с одной стороны Пслом, с другой — Хоролом. Виден был и вал, возведенный коронным войском от одной речки до другой. Хотя минуло уже десять лет и на валу вырос высокий кустарник, но картина боя с осажденными в Голтве повстанцами, во главе с Острянином, стояла у князя перед глазами и порождала тревогу. Тогда тоже бунты вспыхивали всего чаще в его владениях. Вишневецкий объяснял это тем, что земли его на левобережной Украине заселены позднее других.

Людей скликали на свободы на двадцать лет, свободы уже кончаются, а селяне не хотят лишаться воли, и одни пробуют бежать, другие борются и пристают к казакам. Не хотят лишаться воли и реестровые казаки, у которых последним решением сейма отобраны все привилеи. А поставленное на зимние квартиры в селах над Днепром кварцяное войско и вовсе взбаламутило казаков и посполитых: одни боялись, что поляки разузнают все тропы, ранее только им ведомые, а другие — за своих жен и дочерей, которые вынуждены были угождать жолнерам.

Чем дольше думал Иеремия Вишневецкий о позорном и суровом начале той войны, тем больше укорял про себя польскую шляхту. Были бы на ее месте казаки... Но такого предположения, хотя никто его и не слышал, он сам испугался... И все же скрытая обида не переставала бередить душу. Ведь только в первый день боя вон в том лесу полегло больше девяти тысяч войска — оба немецких полка, да еще польского рыцарства тысячи три. Стыд за бездарность польских полководцев до сих пор жег князя. Вместо того чтобы уничтожить врага, у которого не было ни одного командира из уроджоных, целая армия позорно отступила, бежала!..

Мысли его прервал топот конских копыт и шарканье босых ног по сухой земле. Распаленный воспоминаниями, князь обернулся на шум. Перед ним остановилось человек десять связанных крестьян с веревками на шее, концы которых держали верховые. Крестьяне были черны от пыли, сквозь разодранные сорочки виднелось исхлестанное, истерзанное тело, но князь не увидел в их глазах ни намека на страх перед ним, на раскаяние или покорность. Князя вдруг охватила такая злоба, что он задрожал. Подскочив к стоявшему впереди, Вишневецкий уже занес руку, но парубок с большими глазами, над которыми сошлись черные брови, не зажмурился и не дрогнул, а только насмешливо прищурился. Князь опустил руку.

— Повешу... четвертую!.. Ты жег? — закричал он так исступленно, что даже захлебнулся слюной.

Парубок чуть усмехнулся.

— Не успел, князь!

— Что?

— Ходил, говорю, с фурой в ту ночь.

Руки у парубка были связаны за спиной, и от этого сильнее выпирали мускулы на груди. Вишневецкий казался рядом с ним еще меньше, чем был на самом деле. Может быть, это и придало смелости всем остальным.

— Доколе же терпеть? — отозвался другой, с синяком во всю щеку. — Дерете с живого и мертвого.

— Сам подыхай, а пану дай! — выкрикнул третий.

За ним зашумели и остальные, сердито сверкая на пана глазами и стараясь подступить поближе.