Клон-кадр

— Кстати, забыл сказать о Клоне: он перестал креститься на храмы и больше не морочится по поводу того, что надо быть хорошим. Он смирился с тем, что у него это никогда не получится — и, знаешь, теперь с ним стало проще. А еще он прекратил врать, практически не употребляет наркотиков и больше не бредит идеальным убийством.

Теперь она кажется заинтересованной. Она знала всю эту гадкую историю — и про Бубнова, и про ту девчонку. Я сам ей рассказал.

— Ты что? Ты… ты встречался с этим твоим уродом?

— В общем, да. Минут сорок назад.

— Ну… и кто кого?

— Ну разумеется, он меня! — визжу я почти радостно. — Конечно, он. Как же иначе. Если бы не мусора, он бы скорее всего написал бы ножиком на моем лбу слово «Лох».

— Так почему же тогда… Я одновременно качаю головой и машу рукой (правой, которая еще двигается):

— Это долго объяснять. Пока, мне пора. Я отхожу на пару метров, но она не торопится жать на газ.

— Клон! — слышу я из-за спины.

— Да?

— Ты больше не пишешь книги?

— Нет. С ними тоже покончено. И с редакторством. Со всей этой галимой графоманией. Ты же знаешь — мне всегда нравилась фотография. Как в детстве. Я теперь фотограф. Чему безумно рад.

Опять вспоминаю — по цепочке: о связанной с фотографией работе, о Ролане Факинберге, о шоу Ролана Факинберга, о доме Ролана Факинберга.

— Слушай, а что за дерьмо твой муж построил за три дня там, где раньше ходил пятидесятый трамвай?

Она отжимает газ, снова тормозит, в последний момент услышав мои слова, и поверх стрекотания легендарного движка до меня доносится:

— Сверхлегкая конструкция-трансформер на воздушных подушках. Часть сегодняшнего шоу, кстати. Выглядит ужасно, но по сути это что-то типа гигантского детского конструктора. Просто хайтек. Сам понимаешь — хайтек на многое способен.

После этого скорее всего было очередное «пока», которого я не слышал (визуальное сопровождение: улыбка, небрежный — чтобы надолго не отпускать руль — взмах рукой), а потом «жук» чуть ли не на максимальных оборотах сорвался с места, тарахтя сверх положенного и унося жену Ролана Факинберга на неустановленное расстояние и на неопределенный срок. Я достаю из рюкзака фотоаппарат, быстро выставляю настройки и делаю несколько кадров: удаляющийся символ (не моей) эпохи с любовью всей моей жизни на борту. (Резкость: сначала — десять метров, потом — между десятью и бесконечностью, потом — бесконечность).

Если когда-нибудь у меня снова появится своя комната, этот кадр запросто можно поставить в рамочку на прикроватной тумбочке. Идеальный вариант для закрытого на сто оборотов психопата: никто, кроме меня, не будет знать, чья это фотка. К тому же жена Ролана Факинберга не будет скомпрометирована, что вполне отвечает их договоренности. Очень удобно.

Все это занимательно и познавательно, если уж на то пошло. Вы живете с человеком три года и думаете, что знаете его от и до, но так никогда не бывает. Рано или поздно выясняется, что вы — именно тот, кто знает об этом человеке меньше, чем все остальные. Я имею в виду: тот, кто вообще ничего о нем не знает.

Полностью раскрыться тому, кого ты любишь — нереально. Закон борьбы противоположностей, инстинкт самосохранения и саморефлексия вкупе с извечным желанием не обидеть, не подставить, не сделать больно заставляют вас врать, утаивать по умолчанию, изворачиваться и еще раз врать, в конце концов сделав вашу истинную сущность извращенной, зашифрованной и мимикрировавшей до неузнаваемости.

Это тоже любовь, если вы еще не поняли. Она на многое способна. Прямо как хайтек.

О хайтеке, кстати: он вообще очень способный. Гораздо более способный, чем вы привыкли думать.

* * *

Какое-то время я тупо созерцал витрину, возле которой она меня высадила. Давно не пользованная контора — думаю, прогорела еще лет пять назад и с тех пор в силу неудачно выбранного стратегического положения никому так и не приглянулась. Поверх витрины — даже не пыль, как в том магазине с десятком экранов, а грязные потеки. По ту сторону: паутина, неопределяемый скам и высушенные трупики насекомых.

По ту сторону, только еще глубже: непонятно к чему приуроченная фотография. Странно, что она до сих пор не выцвела. А если и выцвела, то так, что ей это пошло на пользу. Тона: синие, голубые и белые. Море, прибой, непонятное освещение (то ли закат где-то за кадром, то ли просто пасмурный день), песок и прочая мишура, официально считающаяся сопутствующей счастью. На песке у прибоя — «Фольксваген-каравелла» 1949 модельного года, явный секонд-хенд: старый, глазастый и клювастый. Ракурс «Фольксвагена»: три четверти, цвет: двухцветка, синий/белый. Какая-то чикса оперлась на мятую дверь, куда-то смотрит. Скорее всего, вглубь себя. Вобщем, примитивная тема.