Клопы (сборник)

Вот в такой ситуации, когда, с одной стороны, течение событий замедлилось, с другой стороны, все начали нас уязвлять – мы с Терентием и поняли, что если и дальше поплывем по этому течению, держа флюгер по ветру, как глубокоуважаемый прокурор, то рано или поздно уподобимся безмятежному герцогу Зюдерманландскому у острова Гогланд. Где он теперь? Увы!

Поэтому мы поступили, как Карл Маркс и адмирал Грейг Самуил Карлович, т.е. для построения в линию баталии повернули оверштаг на левый галс. Короче – принялись штудировать теорию.

Описание этого маневра займет определенную часть изложения, но одновременно является поучительным, так как в последнее время, как писал Николай, к движению примкнуло немало людей малосведущих и слабо подготовленных теоретически.

Уважаемому филологу, консультировавшему нас по поводу языкознания и указавшему на факт выпадения, мы возразим, что всякий маневр уже по сути своей есть выпад. Ведь и Василий, наш уважаемый прокурор, всю тяжесть своего обвинения обрушил на мотив («Чуг. мысль» № 141 – 145), предмет преступного посягательства («Чуг. мысль» № 146) и способ сокрытия («Чуг. мысль» № 147 – 150), тогда как сам способ совершения остался у него как бы отнюдь! Т.е. – где? Акт исполнения вторичен, первична же темнота – вот его основная мысль, и как же, спрашивается, доказать ошибочность его убеждений? Не прибегая к теоретическим выкладкам, сделать этого невозможно. Вот поэтому, т.е. прокурор как бы вынудил нас. Он маневрирует! И мы, принимая выпад, отвечаем ему тем же. Разница в том, что он делал поворот фордевинд, т.е. становился к ветру кормой, а мы поворачиваем оверштаг. В результате факт убийства остался у него обойден (тогда как мы были очевидцами) и приведен в конце, как бы в виде некоего Приложения.

Да и вообще говоря, если излагать все прямо, не отклоняясь, то получится одна гнусность. А ведь было же черствое счастье на протяжении этого года, среди этих книг – ведь столько открытий, и даже сердце билось по-другому. Все-таки не жалею. Нет, не жалею этот год, хотя бы и в виде некоего выпадения – вот и Терентий говорит, что он многое дал ему. Нет! «Рьен, де рьен! – как поется в песне. – Женэ рэгрэ де рьен!»

Тогда я пришел к нему: обсуждать, говорю, нечего, так и так, все вышло через задницу, вот накладные, правда, измял немного, вот карандаш, – он стоял посреди каморки в шлепанцах, в ватнике без рукавов, как сейчас помню, посмотрел на меня своими добрыми глазами и спрашивает:

– А к Чайковскому ты как относишься?

– Пожалуй, – сказал я, потому что меня слегка знобило.

В результате мы засиделись с ним заполночь, и он меня убедил, что если мы хотим выйти достойно из этой гнусности, то нам должно кончить играть с ней, а подойти к ней, как Грейг.

Примешивалось и чувство досады: было ощущение, что мы когда-то давно понимали ведь кое-что, и весьма существенное, но вот и в самом деле напрочь все позабыли.

Доходило ведь до того, что я сам, проснувшись ночью, вытаскивал из-под матраца топор, чиркая спичкой, вглядывался в его холодную, мутную поверхность, силясь понять и вспомнить – тщетность этих усилий ощущалась как ледокол, сползающий назад с льдины, – потом шел в курилку, где у нас мокнут кисти, вытаскивал кисть – воняющая керосином вода капала мне в тапки, – вглядывался в нее, потом в бадью с известью, – борясь в предрассветной мгле с искушением войти к Ипату, чтоб глянуть еще раз на Кодекс, хотя бы одним глазком, – вдруг слышал глухой грохот: Терентий, задремав на рассвете, ронял топор из обмякших рук. И все это было тщетно.

И, пересилив себя, зажмурясь и стиснув зубы – но все равно этот гнусный лозунг на красном: «Слава велико» и дальше на розовом: «му нашему народу!» лез в наши души и проник, – мы поднялись на второй этаж конторы, туда, где библиотека, разбудили библиотекаршу и сказали: так, мол, и так, хотим копать на поле непонимания, как молодые солдаты, под знаменем срывания всех и всяческих масок с голых фактов.

Библиотекарша ладошки развесила вальяжно, смотрит на нас через очки:

– А какую вам, – говорит, – тематику: преходящую, периодическую?

Я рот открыл, а Терентий сзади говорит:

– Перманентную.

Эта Ниоба встает лениво и, не глядя через очки, с двух сторон вытаскивает по книге. Я еще удивился: как это она знает? Непримечательные с виду: я бы сам никогда не догадался, в названии одной было что-то больнично-складское, ее забрал Терентий, сказав, что это ему ближе («Диабетическое материаловедение», что-то в этом роде), вторая, со скромным названием «Избранные работы», досталась мне. Думал ли я, когда хлопал ею по тыльной стороне ладони, стремясь вытрясти пыль, что это лемех, который будет переворачивать меня? Что, открыв ее в тот день, я мог бы окончить его в горморге?