Клопы (сборник)

Только я вспомнил – и стало ясно: вот сейчас остатки честности покинут меня, и все будет лицемерием. Все, что я ни скажу.

«Ну и пусть, – думаю. – Тогда я и не буду ничего говорить».

И вот сижу я, как последний лицемер, и думаю только: «Почему я бревен не чувствую? Вижу этот сук в его глазу, а бревен в своих глазах, – я повел головой, – не чувствую. В самом деле».

А он говорит:

– Неужели у нас нет честных людей? Один Лукин?

А я думаю: «Когда же я подцепил эти бревна? Неужели в 68-м году? Как же тогда было… Постой: в киножурнале мигало что-то продолговатое, то белым, то черным, – это же и была Чехословакия. Потом… «Сокровища византийского купца». Не помню, про что… Парень с аккордеоном пел про звезды Мехико! Меня аж в жар бросило от этого воспоминания – какое яркое. А потом? Потом я купаться пошел… Вот тогда, наверно, эти бревна в глаза и въехали. Точно! Это же у клуба сплавщиков было».

– Что в бейсболе? – почувствовав, что прослушал вопрос, переспросил я, отнимая руку от подбородка.

– Я говорю: почему Кундера пишет с болью, а мы без боли? Не как Достоевский?

Я пожал плечами. Потом думаю: «А знал ли вообще про чехов, например, Чехов?»

– Ты скажи, что у нас за страна, – он говорит, – что мы за люди? Он пишет: у нас в одном городе перестреляли всех собак. Меньших братьев наших! А потом напали на чехов. Что они нам плохого сделали?

Я кивнул, потом вспомнил, как фильм «Чапаев» начинается: «Василий Иванович, чехи хутор заняли…» Потом диафильм вспомнил – непонятное стало твориться с памятью, одно за другим возникает, да так ярко! – где объяснялось, что фамилия «Чапаев» происходит от «чап, чап», потому что предки у него были сплавщиками.

«Но, – думаю, – у Чапаева точно не было бревен, иначе бы он не утонул. Я вот не утону, потому что у меня бревна. Впрочем, смотря какие. Березовые вряд ли помогут. Сосновые хорошо».

– И после этого мы у них еще и в хоккей выигрывали! Это-то зачем? Да, я не знаю, – говорил он со слезой в голосе, – отдали бы им этих снеговиков!..

Я кивал молча. В самом деле. Штястны… Глядя на выключатель, я нагнул голову вперед, но свет не погас.

– Империя, – он выпятил губу. – Прежде чем оккупировать, научились бы пользоваться туалетом! Ты посмотри, – он постучал пальцем по журналу, – как ходила Тереза и как сын Сталина. Он же не мог попасть… Стыд и срам!

Тут я стал кивать реже. Потому что не люблю подглядывание.

– А песни? Что мы пели? «Тереза, Тереза, Тереза, три зуба, четыре протеза…» А вот он пишет про чешек: «Они ходили в мини-юбках на длинных ногах, каких не увидишь в России последние пять-шесть столетий»!

Тут я совсем перестал кивать. Видел ли русских девушек этот злобный старик? Я вот во Владимире видел чешских. Такие же, как наши, только вместо «мыло» говорят «мыдло». Толком, правда, не успел разглядеть: друг, Толя, подкузьмил, сказал, что ко мне едут немцы. Я сломя голову помчался мыть свой унитаз. Немцы, конечно, не приехали. Да и какие немцы могут ко мне приехать?! Что-то он не так понял по телефону.

Впрочем, кажется, они словачками были.

Может, хоть словаки нас не ненавидят? Со своего бережка. Поэтому и отделились от чехов?

– Нет, – он покачал головой. – Мы слишком большая страна. Он правду пишет. Поэтому всех давим. Слишком большая.

«Вас забыли спросить», – чуть не сорвалось у меня.

– Не знали, что делали… – выпрямив спину, он поглядел в стакан. – Я тоже не представлял себе… Но вот же, черным по белому… После этого – как можно жить? Я не мог… Я покаялся. Трудно? А кто говорит, что нет? И сейчас на все натыкаюсь. Но как легко на душе!..

– Подождите, подождите, – мне показалось, что я ослышался, – вы, стало быть, чувствуете, что у вас в глазу… что-то есть?

Он поднял обе брови. Потом направил свой сук прямо на меня:

– А как же?..

Я смотрел ему в глаз, синхронно хлопая ресницами.

– Дотроньтесь пальцем!

Он приоткрыл рот, не понимая. Потом взял сук за торец.

– А… я почему не чувствую? – слыша всю глупость вопроса, тем не менее спросил я его.

Он отодвинулся.

– Как же ты будешь чувствовать? Сначала воткнуть надо…

– Так вы сами себе воткнули?!

– Разумеется!

– Что ж вы мне голову морочите? – я встал в крайней досаде. – Я тут вас слушаю битый час… Да у меня времени совершенно нет!

И я чуть не вытолкал его вместе с журналом. Выглядело, наверное, грубо. Сейчас жалею. Да, все мы люди. Но как, ей-богу, надоела эта халтура! Только я с чаем разобрался; столько времени убил на этот чай!

На пороге он еще упирался:

– Эдип… – говорит.

– От меня привет, – говорю, – передайте своему Эдипу, если увидите.

– Эдип тоже не знал, что делал! – закричал он. – Но когда узнал, он выколол глаза пряжками…

– Самострел! – сказал я ему и захлопнул дверь.

* * *

Потом прошел к себе в комнату, сел за стол, склонился над прерванной рукописью.

Не писалось.

Я выдвинул ящик стола; порывшись в бумагах, вынул на свет записку:

1Koleje cislo 11a pokoj 312

Эх, Толя, Толя… Как же мы так.

Стулья

Когда женщины обнимают мертвых – это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.