Клоунада

Сен-Пья, Франция

10 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Со времени моего последнего письма события развивались так быстро, что я, право, не знаю, с чего и начать.

Как ты догадываешься по адресу в правом углу, теперь я в Сен-Пья, маленькой деревушке километрах в двадцати пяти от Шартра. На самом деле мы (семейство Форсайтов и я) живем в полутора километрах или около того от деревни. «Прелестный маленький ch^ateau», [40]о котором говорила Maman Форсайт, на самом деле оказался едва ли не самым настоящим замком на полпути к вершине лесистого холма. Из моей комнаты в башне (настоящей башне!) открывается потрясающий вид на высокие, похожие на свечи, цветущие каштаны, а дальше, через широкую долину, — на реку Эр, отливающую синевой ленту, плавно вьющуюся по зеленым полям и темным ольховым рощам. То там, то здесь на фоне всей этой зелени стоит фруктовое дерево, покрытое вуалью из цветов, — белых, кремовых, розовых. Красотища просто изумительная, Ева, прямо как в сказке.

Кстати, о сказках. Я познакомилась с графом и его сестрой Эжени, которые тоже произвели на меня потрясающее впечатление. Завтра мы с Эжени направляемся в Париж и остановимся там на ночь в загородном доме графа на острове Сен-Луи. А в воскресенье я, разумеется, отправляюсь на маскарад на виллу графа в Шартре. Вот так. Но какая же тоска эти бесконечные переезды, ты не находишь, Ева?

После нашего приезда сюда я уже успела вместе с детьми подняться на узкую колокольню шартрского собора; я прочла маленькую и совершенно изумительную книгу, изданную Ричардом Форсайтом, — сборник рассказов, написанных каким-то Эрнестом Хемингуэем; я гуляла по лесу вокруг ch^ateau, томно вздыхала в романтических позах и собирала букеты диких цветов, подобно какой-нибудь неуемной простушке.

Но, зная свою Евангелину, я понимаю, что графы с их сестрами интересуют ее куда больше, чем полевые цветы. Итак, переходим к le comte. [41]

Они вдвоем появились здесь вчера, ближе к ужину. Мелисса и Эдвард сидели у себя комнатах. Maman с господином Форсайтом — в гостиной на диване, а нянька с Нилом — в креслах. Думаю, няне позволили задержаться после ужина и кофе только потому, что недавно прибывший господин Форсайт пожелал оценить их новое семейное положение. Как банкир-на-весь-мир, господин Форсайт знает толк в оценках.

Он выглядит так, как и должен выглядеть, по идее, богатый банкир-на-весь-мир. Розовощекий, слегка располневший, в твидовом костюме. Ему лет пятьдесят пять, а ростом он под сто семьдесят сантиметров. (Отчего выглядит лет на пятнадцать старше и на два сантиметра выше жены.) Улыбка под аккуратно подстриженными седыми усиками широкая и преходящая и, скорее всего, бессмысленная. Он явно никогда в жизни не испытывал никаких стеснений и не имел долгов; словом, беды как будто обходили его стороной.

Господин Форсайт рассуждал о социализме, на одну из тех бесконечных тем, о которых он имеет обширные, даже, можно сказать, чересчур обширные познания.

— Возьмем теперь Германию, — говорил он. — Эту клятую Веймарскую республику. Она ведь катится ко всем чертям. Четыре миллиона марок за доллар! В Берлине сейчас, чтобы купить батон хлеба, деньги на тележке возят. Женщины, я имею в виду благородных девиц, торгуют собой на улицах.

— Дорогой, — сказала Maman с некоторой брезгливостью. — Пожалуйста. — Кстати, она уже окончательно оправилась после того расстройства желудка, которым мучилась в Мон-Сен-Мишеле.

Он улыбнулся ей.

— Да ладно, мамочка. — (Я ничего не придумываю, Ева, он в самом деле к ней так обращается.) — Мы же взрослые люди. — Он повернулся к Нилу и подмигнул ему. — Правда, малыш?

Нил улыбнулся ему, довольно натянуто, затем взглянул на меня и быстро отвел глаза в сторону. Ему было стыдно за отца, как мне показалось. И винить его в этом трудно.

— Но нас с мисс Тернер, — сказала Maman, — такие подробности не интересуют.

Господин Форсайт взглянул на меня.

— Правда шокирует вас, мисс Тернер?

— Никоим образом. Но…

— Я так и думал. — Он посмотрел на жену, довольный своей ожидаемой победой. — Видала? Ты сделала удачный выбор.

— Ну и что, — возразила она, — а лично я совсем не желаю слышать такое.

— Как скажешь, мамочка, — весело ухмыляясь, сказал он, протянул руку и хлопнул ее по бедру. (По бедру, замечу, спрятанному под белой атласной юбкой в складку, которая, опять же замечу, прекрасно сочеталась с ее темно-синим верхом). — Как скажешь.

Граф снова откинулся на спинку дивана.

— Так на чем я остановился? — Он огляделся, как будто ожидал, разглядеть где-нибудь поблизости обрывок знакомого разговора, повисший в воздухе.

— Четыре миллиона долларов, дорогой, — подсказала Maman, умевшая ловко обращаться с цифрами.

— Точно, — подтвердил он. — Вот вам ваши красные. А еще называют себя социалистами. Ничем не лучше проклятых большевиков, если хотите знать мое мнение. Они ведут свою страну к разрухе.

Он повернулся ко мне.

— Вы когда-нибудь бывали в Германии, мисс Тернер?

— Да. Между прочим…

— После войны?

— Нет, я…

— Вы бы ее не узнали. Преступность, наркотики, всякие извращения. — Он покачал головой. — Страна катится ко всем чертям.

Maman нахмурилась.

— Тогда почему, дорогой, ты продолжаешь вкладывать туда деньги?

Господин Форсайт покровительственно хмыкнул.

— Не свои же, мамочка. Банковские. И я все верну, можешь поверить, к тому же с процентами. Там пока еще есть порядочные люди. Этот парень Мессершмитт…

Его прервал звонок в дверь.

— Это Жан, — сказал он, вставая.

Maman удержала его за руку.

— Питерс откроет.

Питерс — дворецкий. Как и свинья Рейган, он англичанин. Все слуги — англичане, за исключением мадам Эстер, кухарки. Maman терпеть не может английскую кухню. Этой женщине явно никогда не приходилось вкушать удовольствие от жареной рыбы с картофельным пюре.

Господин Форсайт снова повернулся ко мне и спросил:

— А как вам Франция, мисс Тернер?

— Прелестная страна, — сказала я.

— Бывали здесь раньше?

— Да. Мои родители…

— Замечательная страна, — согласился он. — Бездна возможностей. — Он взглянул на входную дверь. — А вот и ты, Жан. И Эжени. — Он встал. — Рад вас видеть.

Это была потрясающая пара, Ева. Он — высокий, стройный, гладко выбритый, лет сорока. Густые волосы цвета воронова крыла, только слегка посеребренные сединой на висках. Глаза почти такие же темные, как и волосы. Высокий лоб, выступающие скулы, прямой нос. Губы полные и так резко очерчены, что кажется, будто над ними поработал скульптор. На подбородке ямочка. Джен Эйр, увидев его, наверняка грохнулась бы в обморок. Без пинкертоновского опыта и закалки я бы и сама была на грани обморока.

На нем были черный пиджак, белая рубашка, черные брюки и черные ботинки. Никакого галстука. Слегка удлиненный воротник рубашки, расстегнутый на шее, предполагает элегантность под стать Байрону, и отличного портного.

Туалет его сестры, да и сама сестра тоже были верхом элегантности. На ней было черное шелковое платье без рукавов, с задрапированным вырезом, неровный подол — украшен кистями. На лбу поверх коротких темных волос — черная шелковая лента, вышитая золотом. Концы ленты — завязаны за левым ухом и ниспадают на плечо. Она тоже была высокой, хотя и не такой, как ее брат. И намного стройнее. Она была невероятно красива — более мягкий, «женственный» вариант ее брата. Но больше всего меня поразил цвет ее кожи. У нее была прекрасная кожа, гладкая, без пор, молочно-белого цвета и почти прозрачная. Когда ей на руки и на шею падала тень, они становились бледно-голубыми. В первое мгновение она напомнила мне бесплотных женщин из рассказов Эдгара Аллана По.

— Джордж, — сказал граф, одаривая господина Форсайта приятной улыбкой и пожимая ему руку. Затем он сделал шаг к Maman, взял ее протянутую руку, наклонился и поцеловал. — Элис, — сказал он и улыбнулся.

— Вы знакомы с Нилом? — спросил господин Форсайт. — С моим сыном?

— Ну конечно! — воскликнул граф. Нил, поднявшись, сделал шаг вперед, протянул графу руку, и тот горячо ее пожал.

— А это, — продолжал господин Форсайт, — мисс Тернер, новая няня. Мисс Тернер, познакомьтесь с Жаном Обье, графом де Сентом.

Граф улыбнулся и склонил свою благородную голову.

— Очень рад, — сказал он. Я осталась без поцелуя. Лишь немногим няням (в моем случае — пинкертонам) целуют руку или что-нибудь еще.

Я тоже поклонилась.

— Мсье.

Мсье вежливым кивком показал на стоявшую рядом женщину.

— Моя сестра Эжени.

Я улыбнулась сестре.

— Enchant'ee, [42]— сказала я

Ее брови слегка поднялись.

— О, — сказала она. — Parlez-vous francais?

— Un peu, [43]— ответила я.

— Однако у вас замечательное произношение, — сказала она на прекрасном французском. (Я буду тебе переводить, Ева, поскольку я припоминаю, что твой французский не пошел дальше основных кулинарных рецептов и самых необходимых анатомических терминов.)

— Бренди? — спросил господин Форсайт, и граф с Эжени согласились. — Садитесь, — предложил им господин Форсайт, и они вняли его предложению. Эжени села в кресло рядом со мной, а граф — напротив. Нил вернулся на свое место. Он взглянул на Эжени, потом на меня, заметил, что я за ним наблюдаю, и снова отвернулся. Бедняжка, представить себе не могу, как кто-то, какого бы пола он ни был, переживает отрочество. Иногда я даже сомневаюсь, удалось ли мне самой одолеть этот возраст.

Пока господин Форсайт разливал бренди, Эжени наклонилась ко мне и спросила опять же по-французски:

— Вы раньше бывали во Франции?

— В детстве, — сказала я. — Мы с родителями ездили сюда каждый год.

Эжени вдруг перестала казаться мне бесплотной. Она весело улыбнулась, откинулась на спинку кресла и хлопнула в ладоши.

— Но французский у вас и правда великолепный! Просто замечательный! — Ее карие глаза сияли, она наклонилась ко мне и коснулась кончиками пальцев моей руки. — Для меня, я хочу сказать! Наконец-то нашелся хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить!

— Мисс Тернер, — обратился ко мне господин Форсайт, — вы точно не хотите глоток бренди?

Я уже успела отказаться, потому что сочла, что так должна поступать любая ответственная няня и тем более ответственный за ее поведение пинкертон.

— Ну, — сказала я, — разве что совсем чуть-чуть.

— Нет-нет, непременно, — сказала Эжени, еще раз одарив меня сияющей улыбкой. — Вы же знаете, это полезно для сердца.

Господин Форсайт раздал бокалы и вернулся на свое место на диване.

— Мы только что говорили о Германии, — сообщил он графу.

— А, Германия, — отозвался граф. — B^ete noire [44]Европы. Так что мы будем делать с Германией? — Он говорил по-английски почти без акцента.

Я взглянула на Maman и увидела, что она смотрит на графа поверх бокала с особым вниманием, даже с жадностью. Разумеется, нетрудно было догадаться, почему. Но, с моей точки зрения, проявлять столь пристальный интерес с ее стороны, как замужней женщины, было, мягко говоря, неприлично.

Тут слово вставал Нил.

— Мисс Тернер была в Германии, — уведомил он графа.

Граф взглянул на меня.

— В самом деле, мисс Тернер? — сказал он и улыбнулся хоть и учтиво, но без всякого интереса. — И что вы думаете об этой стране.

Я не поставила в конце этого предложения вопросительного знака, потому что он произнес его так, что в нем не было ни намека на вопрос. Это было скорее заявление, внешне вежливое, но почти безразличное как в отношении меня, так и всего, что я могу сказать; и вместе с тем в этом безразличии ощущалась (возможно) надежда, что я скажу что-нибудь не только невежественное, но и откровенно глупое и, следовательно, его развеселю.

— О той, которую я видела раньше, — спросила я, — или о сегодняшней?

Он снова учтиво улыбнулся.

— А это как вам будет угодно. — Как бы то ни было, мое мнение, naturellement, не имело никакого значения.

Ладно, Ева. Я знаю, тебе трудно будет в это поверить, но, боюсь, я отреагировала скверно. Я сделала именно то, что все мое воспитание (за исключением тех лет, что я провела с грозной госпожой Эпплуайт), вся моя подготовка как пинкертона мне категорически запрещали: я сказала то, что думала.

Разумеется, я несколько подсластила пилюлю. Здесь присутствовали члены семьи, а для выполнения моего задания мне необходимо было сохранить мою работу в качестве няньки. Я улыбнулась одной из тех очаровательных, милых и кротких улыбок, которые мы, няни, приберегаем для тех редких случаев, когда нам доводится говорить на Важную Тему или обращаться к Важным Персонам. Вот что я сказала:

— Господин Форсайт несколько минут назад говорил об инфляции в Германии. Я плохо разбираюсь в экономике, но разве это, в сущности, не вина французского правительства?

Граф улыбнулся. Мне хотелось думать, что улыбка у него была уже не такой самодовольной, как раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если бы французское правительство не отправило войска захватить Рур…

— Но, мисс Тернер, — вмешался тут господин Форсайт, — немцы много задолжали по репарациям. У французов не было выбора. Надо было что-то делать.

— Но почему именно это? — удивилась я. Моя улыбка изменилась и теперь изображала не милую кротость, а милую (то есть подчеркнутую) робость. На тебя бы это произвело сильное впечатление, Ева. — Понимаете, именно этого я и не понимаю. Французские войска заняли чужую территорию, немецкие рабочие забастовали, германское правительство поддержало рабочих. Но для этого ему понадобилось напечатать больше денег…

— Вот именно, — сказал господин Форсайт и снисходительно улыбнулся. — В том-то и дело, мисс Тернер. Они печатают бросовую бумагу, чтобы поддержать рабочих, не желающих выполнять свою работу.

Теперь я заняла позицию полного недоумения.

— Но разве эта ужасная инфляция не привет к снижению цен на немецкие товары на международном рынке? И разве сами французы от этого не пострадали?

Господин Форсайт уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но граф удивил его — и еретичку-няню тоже, — громко расхохотавшись. Все повернулись к нему.

— Мисс Тернер совершенно права, — сказал он, обращаясь к господину Форсайту. — Пострадали. Оккупация была глупым решением. И в ближайшие полгода правительство отзовет войска.

Господин Форсайт повернулся к нему и нахмурился.

— Ты вправду так думаешь?

— Это неизбежно. Да, оккупация пошла не на пользу Германии, но, как верно заметила мисс Тернер, она не принесла пользы и Франции. — Он повернулся ко мне и снова улыбнулся. — А что вы конкретно думаете о репарациях?

— О Господи, — проговорила Maman бесконечно усталым голосом, — неужели мы должны говорить о репарациях, оккупации и обо всей этой политической ерунде? Я бы предпочла обсудить субботний маскарад. Эжени, все остается в силе? Я жду с нетерпением уже несколько месяцев.

— Ну конечно, — ответила Эжени. Она владела английским не так свободно, как ее брат, но в нем ощущалась какая-то милая, легкая напевность. И мне она показалась очаровательной.

Внезапно Эжени повернулась ко мне и снова улыбнулась своей сияющей улыбкой.

— Но, мисс Тернер, — сказала она опять же по-английски, — вы обязательно должны пойти! — Она опять коснулась моей руки. — Вам ведь это доставит удовольствие, да? И нам тоже. — Она возбужденно повернулась к графу. — Жан, пожалуйста! Мисс Тернер обязательно должна пойти с нами в субботу.

Жан улыбнулся. Он умел улыбаться по-разному. Эта улыбка была снисходительной и ласковой. (Как ты, наверное, уже догадалась, Ева, граф начал медленно, но верно возвращать себе благорасположение няньки.)

— Разумеется, — сказал он. — Мисс Тернер, не окажете ли вы нам честь присутствовать на нашем маленьком торжестве в субботу вечером?

Я бросила взгляд на Maman и заметила, как сжались ее губы, а в уголках рта появились горькие складки. Даже в Америке не принято ходить на вечеринки вместе с прислугой. Случается, конечно, но без удовольствия для хозяев.

Я не знала, как поступить, Ева. С одной стороны, целью моего превращения в няньку был прежде всего сбор сведений именно от графа и его сестры (и о них самих). А тут передо мной открылась такая прекрасная возможность заполучить все это одним махом. С другой стороны, приняв предложение (если я правильно поняла выражение лица Maman), я рисковала потерять работу.

— Благодарю вас, — сказала я графу. — Очень вам признательна, но, боюсь, я не смогу принять ваше предложение. У меня есть обязанности перед детьми. — Сказано это было с простым достоинством добросовестной няни.

— Ерунда, — заметил он. — Думаю, Джордж и Элис смогут обойтись без вас один вечер.

— Конечно, — заявил господин Форсайт. — Вы едете с нами, мисс Тернер. — Он усмехнулся. — Только работа и никаких развлечений, куда это годится! Никак не могу это допустить. Верно, мамочка?

Сидящая рядом Maman натянуто улыбнулась. У меня возникло подозрение, что позже, когда они останутся одни, господин Форсайт пожалеет о вспышке либерализма со своей стороны.

Я сделала еще одну попытку. Повернулась к Эжени и сказала:

— Маскарад? Но я не могу. Правда. Мне даже нечего надеть.

Эжени повернулась к Maman и сказала с насмешливой твердостью:

— Элис, ты должна разрешить мисс Тернер поехать со мной завтра утром в Париж, чтобы мы могли походить по магазинам. Да? Она может остаться со мной на ночь в городском доме. — Она повернулась ко мне и весело улыбнулась. — Это на острове Сен-Луи, там очень-очень славно. Мы прекрасно проведем время.

— Но утром в субботу мисс Тернер должна везти детей в Парило, — сказала Maman. — Она улыбнулась той спокойной и рассудительной улыбкой, под которой зачастую матери и маньяки скрывают приступ злорадного торжества. — Все уже подготовлено. Естественно, она этого не сделает, если уже будет в Париже. Мне очень жаль, но…

— Да ладно, Элис, — вмешался граф, — наверняка можно что-нибудь придумать.

— Я бы с радостью, Жан, — мило сказала она, — но я просто не могу посадить Эдди и Сиссу в поезд одних, без сопровождения.

— Я сам их отвезу, — вызвался Нил.

Взгляд Maman пронзил его, как стрела. Ее подвела собственная плоть и кровь. Думаю, у нее под маской спокойствия клокотала лавина гнева.

Вне сомнения, и она и Нил понимали, что в таком случае у него будет возможность провести с няней немало времени без присмотра. (С той минуты, как мы сюда приехали, она двигала нами как шахматными фигурами.) Но ни она, ни сын своих догадок ничем не выдали.

— Мы все можем встретиться с мисс Тернер в Париже, — добавил он с наигранной наивностью, которая, скорее всего, досталась ему по наследству. Но кто знает, может быть, для Нила еще не все потеряно.

— Ну вот, — сказал граф. — Видишь, как все легко устроилось.

— Но, Жан… — начала было она.

— Да будет тебе, мамочка, — вмешался господин Форсайт. — Нил вполне справится с детьми. И ему полезно хоть иногда брать на себя ответственность. — Он усмехнулся. — Верно, малыш?

— Возможно, — обратился граф к Maman, — завтра вы с Джорджем найдете время со мной пообедать. У меня есть новые картины, и я бы охотно их вам показал. Одна — Пикассо, другая — Матисса.

— У меня ничего не получится, — сказал господин Форсайт. — Завтра мне ехать в Лондон, до субботы не вернусь. Я же предупреждал тебя, мамочка. Но ты можешь поехать. — Он повернулся к графу. — Тебя такой вариант устроит, Жан?

— Ну разумеется, — сказал он. И повернулся к Maman. — Я буду счастлив, если ты ко мне присоединишься, Элис.

Не знаю, вольно или невольно, но граф предложил сделку: обед в обмен на свободу для няньки. (Кстати, эта фраза прозвучала двусмысленно и неспроста. Я уже начала подозревать, что когда-то Maman и le comte уже обедали вместе, и не только обедали.)

Maman раздумывала недолго. (Не дольше, чем ушло бы на раздумья хорошо тебе знакомой няньки.)

— С большим удовольствием, Жан, — сказала она и мило улыбнулась.

— Прекрасно, — сказал он. — Вот и договорились.

Эжени снова коснулась моей руки.

— Замечательно! Мы едем завтра утром. Около девяти, да? Я заеду за вами на машине.

— Значит, все улажено, — сказала Maman. Повернулась ко мне и мило улыбнулась. — Надеюсь, вы хорошо проведете время, мисс Тернер. Но не могли бы вы сейчас оказать мне небольшую услугу?

— Конечно, — сказала я.

— Сходите к детям и гляньте, все ли у них в порядке. Сисса иногда плохо спит за городом.

— Конечно, — сказала я. Она явно хотела восстановить свое главенствующее положение, но Париж был уже у меня в кармане, так что мне было наплевать. Я улыбнулась (мило) и сказала: — Должна признаться, я сама чувствую себя усталой. Если вы меня извините, я загляну к детям и отправлюсь отдыхать.

Мужчины встали, когда я поднялась. Встала и Эжени.

— До завтра, — сказала она, в очередной раз легко коснувшись моей руки, и улыбнулась своей сияющей улыбкой.

Итак, я буду в Париже. Завтра. Эйфелева башня. Елисейские поля. Триумфальная арка. И магазины, Ева! Все. Нужно выспаться.

Но какой же дивный сюрприз — эта поездка в Париж!

С любовью, Джейн