В просветы тонких стен проскальзывали золотистые нити солнечных лучей. Слуги его возились около хижины, привязывая лошадей к стволу тамариндового дерева, шутя с несколькими неграми, толпившимися тут же. Легкая полудремота, погрузившая мысли в какую-то зелено-солнечную глубину, овладела им.
Он заснул.
Вернер спал чутко. К этому приучили его опасности, которыми всегда изобиловали его путешествия среди диких племен.
Вот почему, когда вблизи него раздался шорох, он сразу открыл глаза и приподнялся на локте.
Около его ложа, с любопытством разглядывая лежавшее у изголовья оружие, стоял на четвереньках негритенок лет одиннадцати.
Испуг мальчика был так велик, что первое время он не мог двинуться с места и молча смотрел, в свою очередь, на созерцавшего его Вернера.
— Что ты здесь делаешь? — строго спросил белый.
Слова вывели, наконец, негритенка из столбняка и, вскочив на ноги, он хотел выбежать из хижины, но был схвачен сильной рукой белого, уже начинавшего забавляться смущением мальчика.
— Садись, — сказал он мягко на наречии Бакунду, которое немного знал, — и рассказывай, зачем пришел в хижину и как твое имя?
— Нгури, — коротко ответил мальчик, продолжая недоверчиво смотреть на белого.
— Если Нгури пришел к белому, чтобы украсть, то это плохо, — вразумительно сказал Вернер.
— Нет!
— Вот как, — и Вернер рассмеялся, — набивая трубку табаком, — не для того, чтобы украсть?
Потом он достал из сумки пустой ружейный патрон, повертел им перед глазами Нгури и спросил:
— Нравится?
Еще бы. Нгури первый раз в своей маленькой жизни видел такой интересный предмет, и лицо его озарилось счастливой улыбкой, а рука потянулась, чтобы схватить заманчивую вещичку.
— Ага — вот где слабая струнка маленького зверька.
И, достав из сумки еще несколько патронов, Вернер высыпал их в протянутую ладонь Нгури.
— А теперь идя и приходи опять!
— Нгури придет, — и мальчик бесшумно исчез.
Когда все были сыты (на обеде у королевы, кроме европейца, присутствовали также старейшие в племени и молодые, отличившиеся в битвах с соседями, воины, и утварь, выточенная из кокосовых орехов, была убрана, в зал вошли три барабанщика, — седые старики с сморщенными обезьяньими лицами, — и заняли место с правой стороны у стены перед своими, покоившимися на особых табуретах, барабанами.
Барабаны были сделаны просто: в отверстие, выдолбленное в тамариндовой колоде, была туго натянута буйволовая шкура.
По данному знаку барабанщики ударили сухую, частую, однообразную дробь и разом смолкли.
И тогда в полукруг, образованный сидевшими на циновках гостями, вошла королева с двумя женщинами, несшими длинную узкую доску.
Снова загремела суха я, быстрая дробь и, уже не смолкая, росла, и одновременно с нею королева начала свою странную, дикую, змеиную пляску.
Она стояла на месте, и длинные, отвислые груди ее подпирали доской служанки, чтобы они не мешали движениям, но живот, зад, мускулы ног жили, двигались и причудливо извивались. И таилась в этих движениях простая звериная страсть самки, темная и глухая, как тропическая чаща, сильная и хищная, как эластичный прыжок леопарда.
Вернеру было странно смотреть это, хотя за десятилетнее пребывание среди дикарей он и привык к их обычаям, и острая, как игла кактуса, тоска уколола его сердце.
Сразу как-то исчезли черные, грубые лица, раздвинулись тростниковые стены, умолк треск барабанов, растаяли и пропали силуэты королевы и служанок, и глазам его предстала далекая родина и милые лица друзей и родных.
Но это был только миг, краткий и случайный, и снова сухая дробь барабанов ворвалась в слух Вернера. А толстая королева безустанно плясала свой странный танец.
В открытую широко дверь дворца текла прохлада: был вечер.
В то время, как белый и гости королевы смотрели на ее пляску, Нгури, игравшему со сверстниками, пришла оригинальная мысль: незаметно отделившись от товарищей, он тенью подкрался к хижине Бобаллы и, найдя в тростниковой стене щель, стал смотреть в нее.
Так как было еще довольно светло, и дверь хижины не была завешена циновкой, все было видно прекрасно.
В хижине были двое: сам Бобалла и также знакомый уже нам Цампа.
Они сидели на циновках друг против друга, изредка наливая в кокосовые кубки из стоявшей подле выдубленной тыквы прозрачный, чистый, как родниковая вода, напиток, отливавший в лучах заходившего солнца рубином.
Судя по несколько возбужденным голосам, напиток этот был водкой, перегнанной из сока винной пальмы.
Они оживленно болтали и все чаще и чаще прикладывались к тыкве с драгоценной жидкостью, пока сосуд окончательно не опустел.
Убедившись в этом, Цампа с сожалением щелкнул языком и, опрокинув тыкву, сказал:
— Уга!
Вслед за этим в дверь хижины просунулась черная, курчавая голова мальчишки, в котором Нгури признал сына королевской служанки Мавы — Энгуму:
— Сегодня ночью, когда филин крикнет.
— Да, — ответил Бобалла. — Бобалла знает!
Мальчик исчез.
Смерклось и в воздухе бесшумно заскользили большие летучие мыши.