Клуб Элвиса Пресли

– Понимаешь, Лева, – бормочет Эрик, – если человек думает о себе то, что о нем думают другие, или, например, пытается думать вопреки им, то это значит, что он живет не своим умом, а заемным. В принципе заемный ум возможен. Некоторые философы, так они, вообще, утверждают, что не заемных умов, например, не бывает, что умы – все заемные. И это правильно. Но тогда какая разница – заемная у тебя голова или нет. Ведь если нет беды в заемном уме, то почему его, Эрика, так потрясло заемное лицо. И Эрик понимает, что его не заемное лицо потрясло, а тот хозяйственный подход, с которым Кукольник свинчивал и навинчивал на Леву голову, словно Лева не человек, а какая-то тряпка. Что обидно и невыносимо было смотреть на эту деловитость, превращающую Леву в какую-нибудь еще одну вещь, а Лева – пусть даже и с другим лицом – все равно единственный и неотменимый, и Эрик это твердо знал, и готов был плакать об этом, и драть обидчика когтями, если надо, и есть землю, если потребуется. И он подошел к Леве поближе и поцеловал его в мокрый затылок. От Левы пахло речкой и молоком.

21

А вот спрошу я вас, уважаемые дамы, посвященные в тонкие законы красоты, сидели ли вы хоть однажды с буддийским колокольчикам в руках – двумя звонкими металлическими получашками с выпуклыми китайскими драконами на них, соединенными кожаным ремешком. А если сидели, то пойдите со мной в это начало звука. Стукните эти два диска друг о дружку и послушайте, как возник между двумя драконами чистый и немного вибрирующий звук. А теперь поймите, пожалуйста, что вы и есть этот звук. Что и ваши глаза, и руки, и все ваше тело, а особенно сердце – соединились с этим вибрирующим и постепенно затухающим звуком.

Вот он уходит вместе с вами и вашим телом, с вашей душой и с вашими воспоминаниями во все стороны и одновременно в тоннель, похожий на тот, что у санатория «Красный штурм», с сосной и плеском моря на берегу, – уходит и затухает. И вы, и ваше тело затухают вместе с ним. Вот они становятся все тише и тише, ваше тело истончается до невозможности, затихает, вибрируя напоследок почти неуловимо для слуха, и исчезает. Остановитесь. Вы исчезли. Вас больше нет. Нет больше вашего звука.

И вот тут-то вас настигает первый тихий взрыв радости. Это первое ваше прикосновение к стране, в которую ушел звук и вы ушли вместе с ним. Из этой страны вы когда-то вышли и теперь снова прикоснулись к ней. Некоторые люди называют ее Ничто, но разве это не глупо? Разве может эта тихая и полная радость принадлежать ничто? Разве может этот бескрайний восторг, который вы сейчас ощущаете, быть ничто?

И вы понимаете, что из этого края родом не только звук колокольчика и не только вы сами – но все, что вас окружает и могло бы окружать: птица, сидящая на столбе террасы – ласточка, говорящая вам про жизнь своих птенчиков, и рыба, плывущая глубоко под мраморной гладью озера, раздвигая своим лбом темно-серебряные струи чистой воды… Или вот кабан в чаще, хрюкающий, весь в свалявшейся бурой шерсти, дерущий травяной наст, чтобы добраться до корешков, – и он тоже оттуда; и его поросята тоже, и бегемот, похожий больше на чудовищную субмарину с выпуклыми глазками и кожей, словно натянутой на нескончаемый диван, вот и он, бегущий, покачиваясь, к водопою под колющейся тонкой звездочкой – и он тоже родом из той тишины, которая полнее любой полноты, блаженней любого блаженства.

Зажмите же губы и глаза, дорогие дамы, и идите омыться к серебряным родникам под Мантуей или Флоренцией, ибо везде они текут и везде они ждут вас.

– А почему ты назвал меня дамой, – спросил Савва Эрика. – Разве я дама?

– Савва, – сказал Эрик, – так обращался великий Данте в своих сонетах к своим слушательницам, которым он доверял душу и сердце.

– Пускай, – сказал Савва, – пускай. Я люблю Данте. Я был во Флоренции. Я ходил и искал дом Данте, а потом выпил. Потом я выпил еще, а дома так и не нашел. Я лег спать в парке на той стороне реки, забыл, как он называется. Потом я проснулся, пошел искать дом Данте и снова выпил. Я позвонил в гостиницу жене, и мы встретились за столиком.

– У тебя была жена? Ты не говорил мне об этом, – сказал Эрик.

– Была. У нее были розовые губы, и мы все время ссорились, даже когда я не пил. Она пришла, села за столик, что стоял прямо на тротуаре, и мы начали ссориться. Вышла хозяйка и спросила, может, вам чем-то помочь. Но жена ее даже не заметила.

Она достала листок бумаги и перечислила мне все мои недостатки, которые туда выписала. Я тогда понял, что я ужасный, и заплакал.

– Ты мне ничего такого не рассказывал Савва. Надо же, жена, – и Эрик, сам того не замечая, презрительно улыбнулся. – Надо же…