Клуб Элвиса Пресли

Офелия не стала отвечать. Все они, чудаки, мало что понимают. Им бы только вопросы задавать, к делу не имеющие отношения. А Офелия была раковиной, и не так, чтобы взяла и превратилась в раковину, а даже наоборот – раковина превратилась в Офелию, не теряя при этом ее очертаний, но скрыв на время свои. И когда Офелия почувствовала, что раковина превратилась в нее, то она поняла, что самое главное сейчас – открыть рот. И она открыла рот, и туда вошло гудение, а потом вышло оттуда снова. И если оно вошло туда сдержанным и неслышным, то вышло так, словно раковина стала огромной, способной вместить всех людей, но уже неживой, потому что живые раковины копят гул, но гудеть начинают только после смерти. А Офелия зато была живой, правда, думала, что сейчас умрет от гудения, которое сначала было нестерпимым, и было слышно, как запричитали в истерике шакалы в темноте ущелья, а потом залаяли собаки, и в окно ударилась летучая мышь, потерявшая ориентацию от этого гула, – но потом стало мягче, бархатистее. Офелия стояла и гудела, как иногда завывает ветер в щели, и сама она чувствовала себя сплошной прорехой и щелью и ждала, когда дверь сорвет с петель, но, кажется, профессору это стало помогать. Лицо его из синего стало светлым и даже начало розоветь. Дыхание перестало быть хриплым и выровнялось. Тогда Офелия перестала гудеть и выбежала на крыльцо. Она перегнулась через перила и ее вырвало прямо в темноту.

– Тебе помочь, Офелия? – спросил Лева, выбежавший вослед. – Ты правда Офелия?

– Я турецкая княжна, родственница поэта Жуковского, – сказала Офелия.

– Тебе, наверное, плохо, – сказал Лева.

– Мне хорошо, – сказала Офелия. – А где тут кран с водой?

48

Савва протянул руку, а она не двигалась, а он еще раз ее протянул, нагоняя кровь внутри бицепса, как поршень, чтобы она стала двигаться. И она стала двигаться, когда он решил, что уже никогда ничего не двинется, если это рука.

Он понял, что рука будет двигаться, если только мысли будут ее не обгонять, а если они будут бежать так быстро, как до сих пор, то сколько бы он ни думал, но рука от этого все равно не двинется.

Или двинется, а мыслям все равно будет казаться, что она не двигается, и прав Лева. Хорошо, сказал Савва, надо, чтобы рука и мысли двигались с одной скоростью.

Потому что если мысли будут идти слишком медленно, то рука начнет двигаться все быстрее и быстрее, как у бабочки или великого Али.

Но тогда будет не мучительно, а просто работа. Даже если танец. А если мучительно, то невозможно, чтобы это не стало блаженством, когда остановится.

Савва знал про это, но не знал, почему.

Я хочу обнять тебя, Николай, – хотел сказать Савва. – Я хочу вытянуть к тебе руки от всей своей души и всего сердца, и пусть это мучительная работа для моей души, но от этого словно бы я кручу тяжелое колесо, и зажигается свет, а колесо становится легче.

Но он не смог этого сказать, а просто медленно помурлыкал и даже совсем ничего не сказал. Первое же слово Я стало развиваться, как падающий метеорит – сначала он долго летел между других планет, озираясь на бесконечные просторы, среди которых его, считай, что и не было, но никогда не надо сравнивать.

А потом он вошел в стратосферу Земли и стал пронизывать всю толщу воздуха, азота и углекислого газа, светясь и раскаляясь все больше и больше. Наконец он стал одним сиянием и воткнулся в землю, разорвавшись на свет и камни.

Камни лежат на земле долго. Некоторые погружаются в землю, а некоторые всплывают на поверхность. За это время сменяются цари, империи, леса, климаты и президенты.

Пока Савва произносил Я, оно летело, не ведая себя, потом загорелось, упало и разорвалось на свет и камень, и стали сменяться климаты и президенты, а Я все еще длилось йотом и звуком А.

Савва понял, что этого достаточно для того, чтобы Николай понял, что Савва его любит, и оставил звук идти так, как тому хотелось.

К этому времени мысли его стали намного медленнее, потому что пошли по кругу, а точнее, по кругам с одним центром. Но часть прозрачных мыслей вошла в Саввину руку, и он подумал, что рука больше похожа на клешню или крыло большой птицы в полете, и как он этого раньше не понял.

Я-я-я-я, – говорил Савва, словно мычал, словно недавно Офелия, но не пел, а мычал. Его руки стали больше, чем раньше, а потом еще больше, и теперь они были словно из живого стекла.

Савва думал, что это ему не снится, но, наверное, его кто-то так видит – тот, от которого Савва принял когда-то жизнь, и Саввины родители тоже приняли от него жизнь, и Саввины друзья тоже.

Саввино тело теперь было из горячего живого стекла, и ему никуда не нужно было торопиться, как, например, дубу или снегу в поле тоже не нужно торопиться.