Клуб любителей фантастики, 1961–1962

Не дождавшись конца заседания, мы с Оллой вышли из института и уселись на скамейке прямо перед воротами в парк. Я знал, что Олла не уйдет отсюда, пока не увидит Корио. Под ногами на глазах таял снег, а в бетонированной канавке журчал ручеек.

— Ты знаешь, чего я боюсь? — не выдержав, спросила Олла.

— Да. Ты боишься, что после этого он перестанет тебя любить.

— Или я его… Вдруг он станет совершенно чужим человеком. После операции ни в ним, ни с его товарищами нельзя будет встречаться. Они будут работать.

Снег под ногами совершенно растаял, и мы увидели сырую землю и на ней зеленую прошлогоднюю траву.

— Скоро будет тепло, как летом, — пробормотал я.

— …Знаешь, мне стыдно, что я… что я не хочу, чтобы Корио…

— Я понимаю, Олла. Может, это по тем же причинам, по каким люди не могут стать гениальными. Я очень боюсь, что он вдруг станет чужим.

— Но я не могу чувствовать себя иначе.

— Фавранов говорит, что таких чувств просто не должно быть, что их можно и нужно ликвидировать.

— Не знаю, хорошо ли это. Я бы ни за что не согласилась стать другой. О, это, наверное, страшнее, чем умереть!..

Я пожал плечами.

— Конечно, это подвиг, — после долгих раздумий, сказал я. — Подвиг, требующий не меньшего мужества и отваги, чем первый полет на аэроплане, чем первое путешествие в космос.

— И все же в этом есть что-то противоестественное, — прошептала Олла. — И в воздухе и в космосе человек остается самим собой. Здесь он становится другим.

Не знаю, для кого больше затеял я этот спор — для себя или для Оллы, я сам тоже хотел постигнуть этическую глубину проблемы, о которой говорил доктор Майнеров.

Сестре горячо заговорила:

— Я глубоко убеждена, что искусственное вмешательство в самую сущность человеческого неправомерно и неэтично.

— Даже если это необходимо для решения жизненно важной задачи во имя всего человечества?

— Даже, — твердо сказала Олла.

— А как же тогда следует судить о людях, которые для спасения своих товарищей жертвуют своей жизнью? Помнишь, в истории войн рассказывается о легендарном герое Александре Матросове? Он своим телом закрыл вражеский пулемет, чтобы спасти жизнь нескольким сотням человек.

— Он умер, оставаясь Александром Матросовым. А Корио будет жить, перестав быть Корио.

— Он станет для людей более ценным и полезным, чем Корио сейчас.

— Но он будет другим, совершенно другим, чужим!..

— Сейчас нет чужих людей, — возразил я.

Я обнял Оллу и хотел разуверить ее, утешить, но к нем подошел взволнованный Корио.

— Ну что? — спросил я.

— Решено. Я — первый.

IV

Мы не торопясь шли к Институту структурной нейрокибернетики сначала вдоль набережной Москвы-реки, лотом через парк. Лед на реке растрескался, под мостами, у быков, образовались лужи воды. На небе не было ни облачка, и солнце светило, как в теплый майский день.

— Эти счастливые молодые мамаши с колясками и не подозревают, как плохо, что солнце такое яркое, — задумчиво произнес мой друг.

— Ты вот сейчас идешь на операцию, которая должна сделать из тебя необыкновенно умного человека, Корио. Любопытно, сейчас, в данный момент, у тебя есть какие-нибудь идеи насчет того, как решить задачу?

— Конечно, есть, — ответил он. — Но все они какие-то неуклюжие. И если их начать реализовывать, то для этого не хватит ни людских, ни материальных ресурсов Земли. Необходимо что-то принципиально новое! Решение проблемы нужно искать где-то совершенно в неожиданном месте.

Я хотел что-то сказать, но Корио, взглянув на Оллу, перебил меня:

— Я не верю, что после разрыва каких-то нервных связей в мозгу чувства человека, его миросозерцание, его личность изменяются существенным образом.

В парке снег совсем растаял, и над обнаженными клумбами поднимался теплый пар. Здесь по-настоящему пахло весной, пели птицы, слышались детские голоса… Корио остановился.

— И даже если придется при этом пожертвовать самыми дорогими чувствами, разве человек, любящий других людей, это не сделал бы? — добавил он.

А вот и колоннада у центрального входа в институт. Мы в нерешительности остановились, Я отвернулся, увидев, как Корио и Олла посмотрели друг на друга. Странные чувства охватили меня. Операция над моим другом произойдет через пять часов. Через пять часов его введут в необычную «операционную» — зал с большим количеством измерительных и контрольных приборов и с замечательным инструментом профессора Фавранова — «ультразвуковой иглой», которая безболезненно разрывает тончайшие волокна нервной ткани на любой глубине, в любом месте.

Нервные ткани, нервные волокна… Это в их сложном и запутанном лабиринте заключена вся разумная сущность человека, его внутренний мир, его взгляд вовне, его восприятия, его анализы, его чувства и настроения. Там, в глубине человеческого мозга, всегда царит полный мрак, а он видит свет. Там — мертвая тишина, в он слышит сложную гамму звуков. Сложный термостат человеческого организма поддерживает температуру в строгих пределах, а мозг чувствует жару и холод, хотя его собственная температура при этом неизменна.