Клуб Мертвых

В эту самую ночь, почти в тот же час, в доме Соммервиля происходила сцена совершенно иного рода.

Было там так же темно, но не слышно было свиста и завываний ветра, заглушаемого ставнями и тяжелыми шторами.

Но если снаружи не проникал туда никакой шум, то в одной из комнат ясно слышался звучный, мерный храп.

Это было еще не все.

К вышеупомянутому храпу временами примешивались продолжительные и глубокие вздохи, шепот и ворчание.

— Черт побери! — послышался наконец недовольный голос. — Это должно кончиться… И как ведь храпит это животное!

Послышался шорох, затем возникла вспышка огня, и среди мрака появилась рука, державшая зажженную спичку. Вслед за тем показалась голова с волевым выражением лица, разделенного пополам огромными усами.

На голове был надет бумажный колпак, опущенный конец которого навевал мысли об упадке духа и слабости.

Эта голова в колпаке принадлежала Мюфлие.

Мюфлие напрасно жаждал сна, свойственного чистой совести, и теперь с бешенством слушал храп Кониглю, погруженного, без сомнения, в самые очаровательные грезы.

После минутного раздумья и чувствуя, вероятно, что спичка начинает жечь ему руку, Мюфлие решился зажечь свечу.

— Эй! Кониглю! Жандармы! — крикнул он басом.

О! Этих слов было вполне достаточно, чтобы смутить покой Кониглю!

Он вскочил с такой поспешностью, что его голова ударилась о спинку кровати с глухим стуком, похожим на тот, который издает голова полицейского под палкой балаганного Пьеро.

— Это не я! — раздался дрожащий возглас Кониглю.

— Э! Важно ты заспался, мой козленочек! — заметил со смехом Мюфлие.

— Как? Это ты?… Что за глупая шутка!

— Ты проснулся?

— Черт побери! У тебя голос, как труба архангела, ты разбудил бы мертвого… А я видел такой чудный сон!…

— А! Ты спишь! — сказал Мюфлие со вздохом.

— А почему же мне не спать?

— По той же самой причине, по которой не сплю я…

— Скажи-ка мне эту причину! Торопись, потому, что мне хочется спать…

— Неблагодарный! Я бужу тебя, чтобы разделить с тобой мысли, терзающие мое сердце, а ты… ты думаешь о сне!

— Да, ведь теперь ночь… Время спать.

— Спать! Увы, Кониглю! Я думаю совершенно иначе!

— Что ты думаешь?

— Я думаю, что теперь время любить!

Кониглю, ворча, нырнул под одеяло.

— Какое мне дело до этого! — пробормотал он.

— Черствая душа! Я всегда думал, что общество меня не понимает… Да и как ему понять, если даже ты не можешь оценить меня!

— Слушай, Мюфлие, еще раз говорю тебе, я хочу спать, оставь меня в покое! — сухим и суровым тоном сказал Кониглю.

Мюфлие ударил кулаком по ночному столику, который подскочил со звоном.

— Ну, нет! Я тебя не оставлю в покое, — заявил он.

— Боже мой! — простонал Кониглю.

— Право, Кониглю, мне стыдно за тебя… Ты должен меня выслушать… Я хочу, и это будет так!

— А если я не хочу…

Мюфлие схватил графин с водой и взмахнул им в направлении постели Кониглю.

Тот вздрогнул от ужаса и завопил:

— Я тебя слушаю!

— Боже! Имеешь только одного друга, половину души, как сказал один древний поэт, имя которого я теперь не помню, и этого-то друга нельзя заставить слушать!

— Но ведь я слушаю во все уши!

— Да, но скрепя сердце, с неудовольствием, и это меня очень огорчает, — продолжал Мюфлие со слезами в голосе. — Я хочу, чтобы ты слушал со вниманием, с симпатией… Я так теперь нуждаюсь в симпатии…

Кониглю пожал плечами в знак последнего протеста, сел и молча закурил трубку.

Мюфлие опустил голову и задумался… О чем он думал?

— Друг, — сказал он наконец, — есть у тебя сердце?

— Конечно!…

— Нет, я тебе не верю! Я сомневаюсь в твоих словах, Кониглю… Если бы у тебя было сердце подобное моему, ты не спал бы теперь, а страдал…

— Что ты хочешь сказать?

Кониглю был терпелив. Он уважал Мюфлие и преклонялся перед ним, как, впрочем, тот и заслуживал, но сейчас он охотнее всего снова бы заснул.

— Хочу объяснить тебе тайны человеческой природы, — продолжал безжалостный Мюфлие. — Вот уже несколько недель мы живем в этом доме, который стал некоторым образом, нашим…

— Да, и здесь хорошо… Постели великолепны… — осмелился заметить Кониглю.

— Постели, стол, обращение — не оставляют желать лучшего. Маркиз ценит нас, и мы им очень доволь…

Прерванный зевком Кониглю, Мюфлие пожал плечами.

— Но мы пленники, — продолжал он с гневом. — Мы лишены главного достояния человека… Священного наследия наших отцов… одним словом — свободы!…

— Маркиз не запрещает нам выходить…

— Это правда. Только мы воздерживаемся от этого по двум причинам… Во-первых, потому, что на улицах много разных беспокойных и неприятных личностей, которые могли бы помешать нашей прогулке… во-вторых…

— Ты не веришь в смерть Биско?

— Брр! Не произноси этого имени! Это приносит несчастье! Следовательно, мы не выходим потому, что боимся попасться в лапы этому дьяволу!

Кониглю завертелся на постели.

— Еще бы! Конечно!

— Конечно!… Но у меня есть сердце… То есть, я думаю о той, которая меня так любила… Я думаю о ее очаровательной улыбке, о ее черных волосах, блестевших от пахучей помады… Правда, у ней не хватало двух передних зубов… Но это ее нисколько не портило… Я думаю о ней!

Кониглю вздохнул.

— И я! — сказал он.