Клубничное убийство

— Ничего не попишешь, — выдохнул Стас. — Я вторые сутки домой попасть не могу.

— В загуле, что ли?

— Ну, почему так, — приятно улыбнулся Половцев небритым лицом. — Работа. Сложную операцию проводили, вот только под утро все закончилось. Так что я прямо с корабля — на бал. В смысле — на похороны.

— С какого корабля? Сейчас навигации нет, лед везде. Или вы проводили операцию на атомном ледоколе?

— Это в переносном смысле. У вас, дорогая, видимо, немного замерзли органы, отвечающие в организме за сообразительность и чувство юмора. Не дать коньячка? У меня есть немного. — И Половцев ловким движением достал из‑за пазухи плоскую фляжку.

Майя выпрямилась и ответила:

— Спасибо, я на улице не употребляю.

— Ну, не обижайтесь. Я просто подумал — вдруг вы замерзли? Впрочем, мы немного отстали. Давайте, шевелите конечностями.

По‑хозяйски взяв девушку за руку, он поволок ее к скрывающемуся за ближайшим поворотом хвосту процессии.

— Я ведь что хотел сказать, — стал он на ходу оправдываться. — Кладбище элитное, на такое просто так не ляжешь. Место для могилы — обзавидуешься, семь минут хода от главных ворот, навещать удобно. А вы — глумитесь, глумитесь…

— Может, у них тут родственники похоронены, — тяжело дыша от быстрой ходьбы, упрямилась Майя. — Тогда вроде бы есть право.

— Ага, сейчас! Родственники… Я уже проверил — никаких родственников тут нет и быть не может. А вот административный ресурс, видимо, у кого‑то есть.

Здесь диалог пришлось прервать — они вплотную подошли к внешнему кольцу людей, толпящихся вокруг свежевырытой ямы с цветами и венками.

Майя, познания которой о похоронных обрядах были весьма скудными, тихо, чтобы не услышали соседи, спросила у Стаса:

— Сейчас что будет? Прощание?

— Нет, — пробурчал тот, одновременно рыская взглядом по скорбным лицам собравшихся, — уже прощались, дома.

— А вы откуда знаете?

— Я там был, — невозмутимо пояснил коварный опер. — Сутра.

— Так вы же сказали — с корабля… Почему вы мне ничего не… — рассердилась было Майя, но Половцев не дал ей закончить.

— Вас сюда Сильвестр прислал, да? Зачем? Наблюдать. Вот и давайте, наблюдайте, а то потом рассказывать нечего будет. А я на службе и отчеты даю только своему руководству, понятно?

И, не дав Майе ответить, стал быстро перемещаться вправо, совершая нечто вроде флангового маневра. Буквально через пару минут она увидела дурацкую шапочку Половцева, которую он так и не сподобился снять, уже с противоположной стороны, там, где у открытого гроба стояли самые близкие родственники Ирины Аршанской.

«Собственно, этот поганец не так уж и не прав, — решила Майя. — Я же здесь не из любопытства или жалости. Я по делу, и делу — важному. А на Половцева нервы тратить не стоит». Чтобы спокойно наблюдать за собравшимися и делать выводы, необходимо было переключиться. Для начала Майя, решительно протиснувшись через три шеренги плотно стоящих фигур в траурных одеждах, избавилась от цветов, положив их в ноги покойной. Завершив мрачную процедуру, она попробовала переместиться поближе к Половцеву, справедливо полагая, что он выбрал наилучшее место для наблюдения. И не ошиблась — основная масса людей теперь была к ней лицом, а в непосредственной близости находились те, кого принято называть родные и близкие.

При более детальном осмотре местности Майя убедилась, что монолитность присутствующих была условной, на самом деле они дробились на несколько больших и маленьких групп, объединенных по какому‑то своему, внутреннему принципу. Группы стояли очень близко друг к другу, но тоненькая граница между ними все‑таки просматривалась. Наиболее отчетливо выделялись когорты родственников Аршанских и сотрудников «Блеска».

Чрезвычайное впечатление на Майю произвел муж Ирины Аршанской. «Вот правильно говорят, человек наиболее полно проявляется не в радости, а в горе», — думала она, глядя, как держится этот высокий красивый мужчина. Он не рыдал, не заламывал рук и не делал попыток упасть в обморок, хотя Майя предполагала, что знаменитый актер, подсознательно повинуясь профессиональным инстинктам, может сыграть перед собравшимися мини‑спектакль «Мужское отчаянье на могиле любимой».

Есть такое понятие — неподдельное горе, так вот Игорь Аршанский был его олицетворением. Он не мог ни говорить, ни даже плакать, просто стоял молча, опустив руки и склонив голову. К нему подходили, говорили слова сочувствия, утешали, призывали крепиться… Он молча кивал в ответ, жал руки — и все. Как будто человек окаменел.