Клубника со сливками

Вязать-то Анечка с детства умела. Слава богу, матерью обучена, руки откуда надо растут. Накупила клубков всяких, по каморке разбросала и даже пару шарфиков с носочками связала да самой Евстолии – модный голубой беретик, по рисунку в журнале «Работница».

Геннадий Евгеньич Филимонов, или Генечка, как Анечка называла директора «Книжного дома», против всех ее бывших мужчин оказался жидковат. Муж Пашка ее насиловал, Никита – для удовольствия зверовал, Николай Витальевич любил очень, а Генечка – плоть тешил. Скоро Анечка поняла, что ему нужна любовница навроде матери, которая приголубит и чуть ли не сопельки вытрет. И она вытирала, и гладила, и приговаривала «холёсенький мой». И в конце концов втянулась, влюбилась. Всю свою нерастраченную, глубоко запрятанную материнскую нежность она обратила на Генечку, Генюрочку, котика, зайчика и рыбку серебристую.

Вскоре она узнала, что серебристая рыбка основательно жената, но это ее нисколько не огорчило. Она не собиралась рушить семью Генечки. У нее и своя семья есть: Евстолия, Николай Витальевич и сынок Юрочка. Она совершенно не представляла своей жизни без них.

Носилась Анечка с Генечкой уже около полугода, когда однажды, уютно устроившись на ее обнаженной груди, он вдруг сказал:

– Ань, а ты не могла бы принести мне одну книжку Николая Витальевича?

– Какую книжку? – беспечно отозвалась она. Для Генечки она могла бы сделать все, что угодно.

– Ну… одну… такую старую… потрепанную уже… Я тебе объясню, где она у него стоит…

– Почитать, что ли, хочешь? – Анечка не одобряла чтения: время только терять да глаза портить, но чем бы ее дитя ни тешилось…

– Ну да, почитать… – ответило дитя.

– Почита-а-ать, – растерянно протянула Анечка, потому что поняла, что ей совершенно невозможно взять да и попросить у Николая Витальевича книжку почитать. Ему ли не знать, что она сроду ничего не читала, кроме кулинарных рецептов все в том же журнале «Работница», где для Евстолии беретик углядела. Она перевела широко распахнувшиеся глаза на Генечку и виновато проговорила: – Как же я его спрошу-то? Он же догадается, что не для себя…

– А ты не спрашивай, – ласково сказал Генечка и обхватил губами ее сосок – розовый бутон, будто малыш-несмышленыш.

– Да как же не спрашивать-то… – прошептала Анечка без всякого вопроса в голосе. Ей от его незатейливой ласки уже и не до глупой книжки было. Ей хотелось, чтобы он продолжал тянуть своими мягкими безвольными губами соки ее тела, пить из нее женскую силу, запускать в нее силу мужскую, чтобы губы ее запекались, веки закрывались, а напряженные ноги смыкались в замок на его белой спине.

– Да так… не спрашивай… и все, – задыхаясь от сотрясавшего его тело удовольствия, пролепетал он и поцеловал ее туда, откуда еще истекала его собственная влага.

– То есть как же? – отрезвела Анечка, завела руки назад и освободилась от его жадных губ. – Это что же, украсть, что ли?

– Ну, почему сразу украсть… Взять на время… Я потом верну. Честное слово. Ты что, не веришь мне, моя милая?

И он опять потянулся к ней губами, но она уже сомкнула ноги и даже для верности обхватила колени полными руками. Генечка тут же устроился рядом и начал говорить:

– Ну ты сама посуди, у Николая Витальевича этих книг видимо-невидимо, а какую пользу они приносят? Никакой. Пыль только собирают.

«А я вытирай», – хотела подхватить Анечка, но не подхватила, потому что от его слов стало как-то не по себе, хотя она и сама никакого проку от книг не видела. Многое могла бы она для своего Генечки сделать, но не красть же у Егоровых, хлеб которых они с Юрочкой едят. Она, конечно, еду отрабатывает, но все-таки сама себе никогда не купила бы такую шапку из белого песца, которую ей Евстолия на этот Новый год подарила.

– Нет, Генечка, ты как хочешь, а я не могу без спросу взять книжку Николая Витальевича. Он над ними так трясется, так трясется. Да ты и сам видел, когда к нам приходил.

– Жа-а-аль… – протянул он и отодвинулся от нее. – Говоришь, что любишь, а такого пустяка не можешь для меня сделать.

Анечка тут же прилипла к нему всем своим еще горячим после любовных утех телом, обняла сразу со всех сторон и страстно зашептала в ухо, чуть прикрытое пшеничным волосом:

– Я тебя так люблю, Генюрочка, так люблю, рыбка моя серебристая, цветочек лазоревый, а только ты не заставляй меня делать такое, чтобы потом и глаз на Егоровых не поднять.

Цветочек лазоревый оставался холоден и мрачен, завял и очень скоро свидание свернул, отвез Анечку домой и новой встречи не назначил, сославшись на многочисленные дела. Не виделись они полторы недели, за которые Анечка так извелась, что даже слегка похудела, чему страшно испугалась, поскольку, по ее мнению, излишняя худоба здорово убавляет женщинам красы. Надо, чтобы везде было стройно, но и полненько слегка, чтобы мужской руке было за что ухватиться.